— Сколько же нам выделили муки?
— Не спешите. Столько, сколько надо.
— Если бы вы знали, что у нас делается, заспешили бы.
— Вам выделено четыреста сорок пудов. Осенью надо возвратить вдвойне — восемьсот восемьдесят пудов.
«Царская-то власть не лучше Мархансая, — усмехнулся про себя Еши. — На несчастье людей наживается». Он расписался, получил направление в склад, что на краю Селенгинска.
— Может быть, часть разрешите улусникам вернуть мясом?
— Ты бы еще сказал «навозом».
Тайша повернулся к Еши:
— Ты ночуй у Щукина, а я с Цоктоевым вернусь в думу. Постараемся ночью собрать коней и отправить подводы. Утром получишь муку. Правильно?
— Правильно, тайша. Четыреста сорок пудов муки в такое время — бесценное богатство.
К сапожнику Щукину попросились на ночлег два молодых бурята. Они покормили лошадей, наварили мяса. Распечатали бутылку китайского спирта, щедро угостили хозяина, предложили и Еши, но он отказался. Утром ведь нужно муку получать с казенного склада. Парни утверждают, что знают Еши, а он не может припомнить, кто они, где встречались.
— Неужели забыл, Еши? Мы в гости в Ичетуй приезжали, лазали на вершину Баян-Зурхэна, прятались в пещерах Сарабды, купались в Джиде. Ты сильно изменился.
Еши развел руками:
— Скажите имя, припомню.
— Так вспомни. Гордым стал: ключи от магазейного амбара хранишь, с нойонами да чиновниками водишься.
— И меня ты знаешь, Еши. На скачках виделись, — вмешался в разговор второй парень. Он широк в плечах, силой, видно, не уступит Балдану.
Еши пожал плечами. Может, и правда видел когда-нибудь. Всех не запомнишь. «Да и парни какие-то — не лежит к ним душа. Напою Рыжуху и лягу спать, завтра надо пораньше встать». Он согрел ведро воды и вышел напоить свою красавицу. Стоит, любуется Рыжухой.
— Хорошая ты у меня… Получу свою долю муки, поделюсь с тобой: целую чашку размешаю в теплой воде, солончаком приправлю.
Тут со снежного неба вдруг посыпались горячие звезды. Еши упал на спину, а звезды горят все ярче и ярче, беспощадно обжигают его тело. Нет, это не звезды. Кто-то кидается головешками… На Еши рушатся стены домов, он удерживает их ногами. Помог бы кто-нибудь сбросить с ног непосильную тяжесть… По животу, по бедрам ползают многоголовые змеи. Но вот кто-то сбросил с ног тяжесть. Стало хорошо, легко…
— Готов, — сказал приятелю широкоплечий, наклоняясь над затихшим Еши.
Ветер и снег хлестали Эрдэмтэ по лицу. На усах намерз лед. Иногда ветер бил в спину, торопил. Тогда Эрдэмтэ с трудом удерживался, чтобы не бежать… Темно. Давно ли наступила ночь? С какой стороны восходит солнце, где заходит? Эрдэмтэ потерял дорогу, но он не думает о себе. Все его думы о семье — о сыновьях, о жене, о том, как спасти Пеструху-кормилицу. «Степан, добрый ты человек. Пусть несчастье не коснется твоего очага… Чем я отблагодарю за твою доброту?..»
Прямо перед ним стоял волк. Эрдэмтэ выдернул из-за кушака топор. Это же не волк, это коновязь торчит из сугроба. Значит, близко живут люди.
Неужели суждено замерзнуть в родной степи? Эрдэмтэ отыскал какую-то жердь, разрубил, но не смог высечь огонь, руки одеревенели. Куда идти? В какой стороне юрта? Он сел на снег. Нет. Сидеть нельзя, нужно идти… Неужели повеял весенний ветер? Голова стала свежая, ясная.
…Жаркий летний день. Трава густая-густая… Радугой играют алые, голубые цветы. Ветер сплетает из них венки. Эрдэмтэ косит сено. Какая острая коса! Спина у него голая, мокрая от пота. Жжет солнце. Ровными волнами ложится душистое сено. Вырастают высокие копны. У Эрдэмтэ никогда не было столько сена… Вдруг откуда-то появляются черные коровы и быки с огромными рогами, начинают пожирать сено, рушат копны. Эрдэмтэ поднял грабли, отогнал быков. Быки исчезли. В руках не грабли, а палка…
«Что со мной? Заснул на ходу?» — подумал Эрдэмтэ. Он побрел дальше, проваливаясь в сугробы, и вдруг увидел перед собой пять белых всадников на белых скакунах. Гремят серебряные удила. Это ведь его сыновья. Как они выросли! Неужели не узнают отца?
— Эй, Аламжи, Эрдэни!
Эрдэмтэ бежит, задыхается, машет рукой, чуть не дотянулся до хвоста белого скакуна… Нет, это не кони с белыми гривами, это ветер, буран…
Эрдэмтэ посмотрел на небо. Там, наверно, тоже зуд. Погиб весь скот. Осталась одна-единственная овца, она бежит куда-то в поисках корма… Нет, это не овца, это луна в туманном, облачном небе… Эрдэмтэ споткнулся, упал лицом в снег…
Откуда взялись у него скрипучие сапоги? Всю жизнь ничего, кроме овчинных унтов, не носил. Неужели умер кто-нибудь из нойонов и лама Попхой отдал Эрдэмтэ его сапоги? Нет, это скрипят полозья саней.
— Кто это?
— Я, Ганижаб. Слыхал ли ты про меня?
— Как же, как же! Я и иду к вам. Спасите меня, дайте сена. Я — Эрдэмтэ. Помните, в прошлом году я два дня забивал у вас скот?
— Знаю, знаю. Помогу. Кому же и помочь, если не тебе… Садись.
Эрдэмтэ сел мимо саней. А Ганижаб не обернулся, он не услышал, как тот закричал, не увидел, как побежал вслед.
Сугробы. Не сугробы, а новые белые сундуки. Тыкши Данзанов хитро подмигивает, говорит:
— Моя Янжима замуж выходит. Это приданое. Если красиво раскрасишь эти сундуки, будешь почетным гостем на свадьбе.
— Пусть нойоны будут почетными гостями. Мне бы возок сена за работу.
— Сделаешь красиво — получишь сена сколько надо… Эрдэмтэ работает. Когда он отказывался от работы? На широких досках сундуков появляются рисунки-кружки, а среди них узорные завитки. Вокруг толпятся ребятишки. Вот и сирота Затагархан. «Видите, как нужно рисовать узоры? Их можно читать, как хорошую книгу… Сколько ни смотрите на них, не надоест… Плохому мастеру никто не даст дорогие краски. Если Эрдэмтэ взялся за дело, он сделает. Правда, ребята?»
— Правда.
— Красной краской нужно рисовать маки, — говорит он детям.
— Это же не краска, это кровь вашей Пеструхи, — возражает какой-то мальчик.
Эрдэмтэ вздрогнул, попробовал краску на язык. Солоноватый вкус крови…
Эрдэмтэ давно потерял рукавицу. Зачем рукавица? Ведь так тепло, дует ласковый ветерок… Суровые дни зуда прошли. Скоро появится свежая трава.
Эрдэмтэ присел отдохнуть. Послышался смех ребят. «Это мои сыновья балуются. Радуются, глупые, что стало вдоволь мяса…»
Где-то близко залаяла собака. Помолчала и вновь залилась звонким, горластым лаем.
Дети Эрдэмтэ-бабая вернулись домой, озябшие, невеселые. Вместе с ними пришел и Доржи. Димит спросила маленького Дугара:
— Ну, чем вас угостили соседи?
Дугар оживился, повеселел, стал рассказывать о богатом угощении. Послушаешь, в самой богатой юрте самого знатного ламу так никогда не встречали, как Тобшой угощала Дугара. Мать слушала и улыбалась выдумкам сына, кивала головой, будто верила, что и вправду так было.
В юрте темно и холодно. У очага, накрытая старыми шубами и войлоками, лежит Пеструха. Она тяжело вздыхает. Если бы могла говорить, сказала бы: «К чему вы стараетесь спасти меня? Мой теленок погиб… Каково будет в летние дни пастись в степи около его белых костей?» Димит ставит заплатки на рукавицу Аламжи.