Данзанов втянул голову в плечи. Ему хотелось стать маленьким, незаметным… Куда девалась спесь? «Все стерплю, только б живым остаться». В коленях мелкая дрожь, в голову назойливо лезут трусливые мысли: «Неужели убьют? Я даже дочь не успел замуж выдать…»
Улусники повернулись к выходу. Цоктоев на пороге споткнулся, кто-то больно толкнул его в спину.
— Не болтайся под ногами!
Случись это еще вчера, Цоктоев стал бы ругаться, искать, виновного, грозил бы законом, тайшой. А сейчас только пригнулся, будто ожидая новых ударов. Но его больше, не тронули. Гурьбой подошли ко второму амбару. Открыли. В нем не оказалось ни весов, ни гирь, ни даже мышей… Данзанов заискивающе проговорил:
— Нету зерна, я же знаю… А вы не верили.
Из толпы послышались сердитые голоса:
— Богатые сожрали, вот и нету.
— Уж точно — не амбары, а пустышки.
— Сжечь бы их!
Данзанов с наслаждением обругал бы всех этих людей. Его подмывало сказать, что казенную муку пропил, проиграл Еши, которого они считали честным. Но он смолчал, вспомнил, что камни и колья валяются рядом. Снова начал озираться по сторонам — как бы уйти целым и невредимым. Но улусники не торопились отпустить его.
Ухинхэн стал рассматривать бумаги в папке Еши. Он оглядел улусников — от них помощи ждать нечего. Редко кто умеет и по-монгольски нацарапать свою фамилию. А многие бумаги написаны по-русски. Ухинхэн подошел к Тыкши Данзанову, протянул ему какой-то список.
— Ну-ка, зайсан, прочтите. У вас глаза, однако, привычнее.
Данзанов взял бумагу и сразу осмелел, будто Ухинхэн дал ему крылья, которые спасут его… Он заглянул в список и улыбнулся. Сейчас он ударит этих голодранцев больнее, чем палкой.
— Это список должников, — громко объявил Данзанов. — Здесь написано, что Эрдэмтэ должен в амбар два пуда зерна, Холхой — один пуд. Сундай — двадцать фунтов…
Народ приуныл. У многих и в самом деле есть старые долги… Давно бы отдали — да чем отдашь? Нужда с каждым годом все большая и большая…
Данзанов насмешливо скривил губы:
— Вы сами растащили зерно… Взять-то взяли, а не вернули. Вот амбары и пустые. А обвиняете нойонов.
— Мы брали горстями, а вы загребали возами.
Данзанов вызывающе посмотрел на улусников.
— А четыреста сорок пудов? Вчера все слышали, что Еши Жамсуев…
Договорить ему не дали. Со всех сторон закричали:
— Жамсуева не трогай!
— Еши не виноват!
— Чего кричите? — повысил голос Данзанов. — Вот список. Здесь ваши долги черным по белому записаны. Вот ты, Дагдай, еще в прошлом году взял пуд, да потом еще десять фунтов..
— Ну, эти фунты все равно никого не спасли бы.
— Как же… Шерсть на баране тоже из отдельных волосков состоит… — усмехнулся Данзанов.
— Читай дальше. Может, и те должны, у кого мука есть.
Тыкши снова начал читать список. Должники — одна беднота. — что с них возьмешь?
Ухинхэн перебирает в папке бумаги с гербовыми печатями. Данзанов потянулся к папке.
— Ты не поймешь — сказал он Ухинхэну. — Давай я их дома разберу.
— Не отдавай ему, Ухинхэн! — забеспокоился Дагдай. — Потом и следа этих бумаг не сыщешь!
— Верно! — загудела толпа…
— Как так — не давать? Я же зайсан, должностное лицо.
— Знаем, какое ты лицо…
— Читай при нас.
— Может, кто богатый должен?
— Разве богатому нужно магазейное зерно? — пожал плечами Данзанов. — Все это старые бумаги. Их давно выбросить надо…
— А может, и не так. Мы как слепые — ничего не видим, — вздохнул Холхой.
— Вот если бы кто-нибудь грамоту понимал…
И тут вспомнили про Доржи. Вместе с другими мальчишками он стоял поодаль и смотрел во все глаза.
— Погляди, Доржи, что это за бумаги. Помоги разобраться.
— Ничего интересного в этих бумагах нет, — буркнул Данзанов. — Да и не поймет мальчишка. Отдай. Сопли сначала утри, потом казенные бумаги трогай. Отдай, говорят!
— Не отдавай, Доржи. Порвет, на ветер бросит. Потом ищи. Видать, важная бумага, раз не хочет, чтобы ты нам прочитал.
Доржи отступил, спрятал бумаги за спину.
Потом так и впился в черные строчки. Взрослые люди ждут от него помощи.
Мальчик помахал бумагой с гербом.
— Это о порядке выдачи ссуды.
Ухинхэн взял у Доржи бумагу и подал Данзанову:
— Можешь выбросить или тайше на память подарить.
— А это указ от первого декабря тысяча восемьсот двадцать девятого года о запрещении корчемного вина. Корчмарей, которые не старше двадцати лет, надлежит отдавать в солдаты, а тех, кто старше, — в исправительные арестантские роты. В тюрьму, значит.
Ухинхэн передал и эту бумагу Данзанову:
— Нас это не касается; не то что вино из хлеба гнать — на болтушку для ребят муки. нет.
Данзанов с тоской и ненавистью посмотрел на Доржи. У того в руках замасленный клочок бумаги: распоряжение Тыкши Данзанова на выдачу из амбара двадцати пудов зерна Мархансаю Жарбаеву «за огораживание территории экономических амбаров».
— Вот это да! Мархансаю за жерди! Балдан жерди рубил, он и амбары огораживал, а Мархансай зерно получил!
— Отобрать! Пускай не грабит магазейных амбаров.
— По какому праву дал ты ему столько казенного хлеба?
— Я же зайсан. Ограда ведь нужна…
Возбужденные улусники двинулись к Мархансаевым, увлекли за собой Тыкши и Цоктоева.
Мархансай вышел на крыльцо своего зимника, узнал, в чем дело, и развел руками:
— Я законно получил… Жерди-то мои… Да и давно это было — два года прошло.
— Хоть двадцать лет. Отдавай муку! Балдан, а не ты пот лил!
— Отдавай, пока цел!
Мархансай затрясся, повернулся к Данзанову:
— Тыкши, ты же зайсан, ты бумагу подписал, усмири их… Это грабеж.
Данзанов отвернулся, будто не слышит. А из толпы закричали:
— Ты сам грабитель!
— Не отдашь по добру — силой возьмем!
— Чего слушать, пошли!
Но подойти к амбарам Мархансая было не просто — не пускали цепные собаки. Кто-то взял кол… Собаки подняли визг.
— Давай ключи, Мархансай!
— Открывай!
— Все мучаются, а ты песенки распеваешь!
— В доброе время соловей появился.
— Открывай, а то хуже будет.
— Не открою.
Заголосила жена Мархансая.
Сундай и Бужагар притащили длинное бревно. Улусники ухватились за него, раскачали, ударили в окованную железом дверь амбара. Дверь загудела, запрыгала, забренчал тяжелый замок.
Этого Мархансай не вытерпел.
— Не ломайте дверь, сумасшедшие! — взмолился он. — Сам открою.
— Повернулся медведь в берлоге, — рассмеялся Дагдай.
— Почуял, что не сдобровать.
Мархансай пошел к амбару, шатаясь, как пьяный. Глаза красные, щеки трясутся. Когда улусники начали отвешивать муку, повалился на мешки, запричитал:
— Я не такую брал… Той мукой я овец кормил. Это беззаконие…
Никто не обращал на него внимания. Мархансай встал и прошипел:
— Какой ты зайсан, когда бунтовщиков усмирить не можешь…
Кто-то ударил Мархансая в спину. От неожиданности он поперхнулся, прикусил язык. Обернулся — где обидчик? Никто не пошевелился. Насупившись, сжав кулаки, стояли вокруг соседи — Ухинхэн, Сундай, Холхой, Бужагар, Дагдай.
— Тогда я свои жерди заберу, — неуверенно проговорил Мархансай.
Тут такое началось, такая ругань поднялась. Даже у самых тихих, самых робких нашлись тяжелые слова черной ругани. Оказывается, не только Мархансай и нойоны умеют кричать… Сундай, Бужагар, Дагдай тоже знают плохие слова, но говорят их, может быть, только один раз в жизни.