Жизнь героя развивается по сценарию, по которому могла бы развиваться и жизнь самого Достоевского: «Змея литературного самолюбия жалит иногда глубоко и неизлечимо, особенно людей ничтожных и глуповатых. Фома Фомич был огорчен с первого литературного шага и тогда же окончательно примкнул к той огромной фаланге огорченных, из которой выходят потом все юродивые, все скитальцы и странники. С того же времени, я думаю, и развилась в нем эта уродливая хвастливость, эта жажда похвал и отличий, поклонений и удивлений. Он и в шутах составил себе кучку благоговевших перед ним идиотов».
Достоевский преодолевал смехом собственный страх перед возможным будущим Фомы Фомича. И, вероятно, неслучайно, что черты героя, призванного помочь смехом преодолеть ужас своего создателя, складывались не только из автобиографического материала, но и из ассоциаций, связанных с Гоголем, лучшим в русской смеховой культуре, по признанию самого Достоевского. В то время как для создания образа «положительно прекрасного» князя Мышкина Достоевский использовал, помимо прочего, пушкинские черты, как он их видел.
«Преступление и наказание» и французский бульварный роман
У Достоевского много критических высказываний о Франции. Например: «Французы, ей-богу, такой народ, от которого тошнит» (письмо Н. Н. Страхову, 1862 г.); Париж – «прескучнейший город» («Зимние заметки о летних впечатлениях», 1862 г.); «Накопить фортуну и иметь как можно больше вещей – это обратилось в самый главный кодекс нравственности, в катехизм парижанина» (там же).
С другой стороны, он живо интересовался французскими фельетонами и бульварной литературой, вникая в их темы, структуру и детали, которые хранил в памяти с ранних лет. Я покажу самые яркие примеры трансмутации французского бульварного романа в роман Достоевского с христианским пафосом, опираясь на книгу Присциллы Мейер «Русские читают французов», указанную в библиографии к этой лекции.
Роман «Преступление и наказание» – это один из самых жестоких романов в русской словесности XIX в.
Он изобилует неприглядными подробностями: 1. Сон Раскольникова, в котором натуралистично показано, как клячу избивают до смерти. 2. Бывший студент юридического факультета, замученный беспросветной нищетой, кроваво убивает двух женщин. 3. Описано падение женщины в проституцию.
Почему же читатели 1860-х гг. спокойно приняли такую жестокую книгу?
Дело в том, что в конце 1820-х гг. в литературе преобладали традиции французской прозаической школы, русские читатели с того времени были к ним привычны, а роман Достоевского явился кульминацией их развития в русской литературе.
Эта традиция называлась неистовой школой (Бальзак называл ее школой разочарования), и ведущими темами в ней были проституция, убийство и искупление. Неистовая литература существовала с XVII в. и исследовала те иррациональные силы человеческой личности, которые не контролируются ни социальными, ни нравственными законами. В эпоху романтизма (начало XIX в.) в палитру неистовой школы добавились фантастика, насилие и мелодрама. Самыми популярными писателями, как в России, так и во Франции, в то время были Эжен Сю, Жан Жанен и Оноре де Бальзак.
Вот две причины, по которым Достоевский использовал контекст неистовой школы.
Причина первая.
Цензура, хоть и смягчилась после реформ 1860-х гг., не позволила бы опубликовать роман с очевидным сексуальным подтекстом или красочными описаниями убийства и расчленения. Но так как русский читатель был хорошо знаком с подобными описаниями из романов неистовой школы, Достоевскому было достаточно на них сослаться в узнаваемых реминисценциях.
Причина вторая.
Французские писатели транслировали в романах свою тревогу, вызванную Июльской революцией 1830 г., триумфом буржуазной культуры и потерей религиозной веры, а с ней – и нравственных ориентиров. Художественная атмосфера романов неистовой школы этого периода соткана из моральной неопределенности и духовного поиска. Достоевский усматривал параллели между российской современностью 1860-х гг. и историей Франции 1820—1830-х гг. Этот период французской истории он считал предупреждением для России, и потому элементы французской литературы, отразившей духовный вакуум эпохи, вошли в ткань повествования «Преступления и наказания».