Произведения Достоевского, о которых пойдет речь в этой главе:
– «Неточка Незванова»,
– «Бедные люди»,
– «Петербургские сновидения в стихах и прозе»,
– «Пушкинская речь»,
– «Братья Карамазовы»
– «Легенда о Великом инквизиторе»,
– «Село Степанчиково и его обитатели»,
– «Преступление и наказание»,
– «Зимние заметки о летних впечатлениях»,
– «Бесы»,
– письма Достоевского,
– «Дневник писателя».
Достоевский – «гениальный читатель», по выражению А. Л. Бема. Д. В. Григорович, живший с писателем некоторое время на одной квартире, вспоминал о работе Достоевского над «Бедными людьми»: «Как только Достоевский переставал писать, в его руках немедленно появлялась книга».
Круг его чтения был необъятен, и в одной лекции невозможно исчерпывающе рассказать, как прочитанное трансформировалось в его творчестве и обретало новый голос и новую интерпретацию, становилось способом разоблачить несостоятельность идей одних героев и поддержать идеи других. Реминисценция – один из ключевых писательских инструментов Достоевского, который требовал от своего читателя духовных и интеллектуальных усилий в неменьшей мере, чем от своих героев.
На примере нескольких произведений предшественников Достоевского мы проследим, как трансформация чужого слова порождает в художественном мире Достоевского неожиданные для читателя смыслы и создает новые измерения художественного пространства.
Гениальный читатель Достоевский
Достоевский в фельетоне «Петербургские сновидения в стихах и прозе» описывает свое чтение так: «Прежде в юношеской фантазии моей я любил воображать себя иногда то Периклом, то Марием, то христианином из времен Нерона, то рыцарем на турнире, то Эдуардом Глянденингом из романа “Монастырь” Вальтер Скотта, и проч., и проч. И чего я не перемечтал в моем юношестве, чего не пережил всем сердцем, всей душою моей в золотых и воспаленных грезах, точно от опиума. Не было минут в моей жизни полнее, святее и чище. Я до того замечтался, что проглядел всю мою молодость, и когда судьба вдруг толкнула меня в чиновники, я… я… служил примерно, но только что кончу, бывало, служебные часы, бегу к себе на чердак, надеваю свой дырявый халат, развертываю Шиллера и мечтаю, и упиваюсь, и страдаю такими болями, которые слаще всех наслаждений в мире, и люблю… люблю… и в Швейцарию хочу бежать, и в Италию, и воображаю перед собой Елисавету, Луизу, Амалию».
Похожее признание делает Неточка Незванова в одноименном романе Достоевского: «Вообразив себя героиней каждого прочитанного мною романа, я тотчас же помещала возле себя свою подругу-княжну и раздвоивала роман на две части, из которых одна, конечно, была создана мною, хотя я обкрадывала беспощадно моих любимых авторов».
Сравните эти признания в произведениях Достоевского с описанием пушкинской Татьяны:
А в письме брату Михаилу от 24 марта 1845 г. Достоевский рассказывает: «Ты, может быть, хочешь знать, чем я занимаюсь, когда не пишу, – читаю. Я страшно читаю, и чтение странно действует на меня. Ч-то-нибудь, давно перечитанное, прочитываю вновь и как будто напрягусь новыми силами, вникаю во все, отчетливо понимаю и сам извлекаю умение создавать». Круг чтения Достоевского охватывает имена от Гомера до Бальзака.
Чтение играло двоякую роль в писательской лаборатории Достоевского. С одной стороны, оно было способом творчески переосмыслить и пережить чужие судьбы или варианты собственной будущности. С другой – прочитанное воспринималось не только как писательская школа, но и как материал для создания собственных произведений, позволявший, по выражению К. А. Баршта, «установить и передать читателю новый, небывалый для него ракурс видения окружающей действительности, иную сравнительно с уже известными версию смысла бытия и роли в нем человека».
А. Л. Бем и В. А. Викторович пишут, что именно читательский дар Достоевского, дар уловить сказанное другим – и развить это сказанное в своем произведении, и лежит в основании всего его творчества. В этом смысле Достоевский обладал «всесветной отзывчивостью», которой восхищался в Пушкине.