Подвижники Христа ради постоянно усердствуют над преображением своих душ, стремятся созидать себя по образу Христову, ибо денно-нощно живут по Евангелию Богочеловеком. Светские же люди идут противоположным путем, который порочит и извращает богоподобную человеческую душу. "Посмотрите у мирских, не исказился ли в них лик Божий и правда Его? У них наука, а в науке лишь то, что подвержено чувствам. Мир же духовный, высшая половина существа человеческого, отвергнута вовсе, изгнана с неким торжеством, даже с ненавистью" [418].
По мнению Достоевского, наука не знает человека, не знает пределов человеческой личности, а поэтому не в состоянии не только решить проблему личности, но и определить, что же такое личность [419]. "Помни, что мирская наука, соединившись в великую силу, разобрала, в последний век особенно, все, что завещано в книгах святых нам небесного, и после жестокого анализа у ученых мира сего не осталось изо всей прежней святыни решительно ничего. Но разобрали они по частям, а целое просмотрели, и даже удивления достойно, до какой слепоты, тогда как целое стоит пред их же глазами незыблемо, как и прежде, и врата адовы не одолевают его. Разве не жило оно девятнадцать веков, разве не живет и теперь в движениях единичных душ и в движениях народных масс? Даже в движениях душ тех же самых, все разрушивших атеистов живет оно, как прежде, незыблемо! Ибо и отрекшиеся от христианства и бунтующие против него в существе своем сами того же самого Христова облика суть, таковыми же и остались, ибо до сих пор ни мудрость их, ни жар сердца их не в силах были создать иного высшего образа человеку и достоинству его, как образ, указанный древле Христом" [420].
Проблема свободы человека, которая никак не может решиться никакими усилиями человеческого ума, получает свое разрешение в богочеловеческих устремлениях души посредством богочеловеческих добродетелей: веры, молитвы, смирения, любви, поста, милосердия, сострадания. Человек чувствует и осознает, что совершенная свобода — это освобождение от самого себя: от своего эгоизма, от своей порабощенности страстям и чрезмерным потребностям, и добровольное подчинение Богочеловеку, Его истине, правде, любви, бессмертию, вечности и другим совершенствам. "Провозгласил мир свободу, в последнее время особенно, и что же видим в этой свободе ихней: одно лишь рабство и самоубийство! Ибо мир говорит: "Имеешь потребности, а потому и насыщай их, ибо имеешь права такие же, как у знатнейших и богатейших людей. Не бойся насыщать их, но даже приумножай", — вот нынешнее учение мира. В этом и видят свободу… Понимая свободу как приумноженное и скорое утоление потребностей, искажают природу свою, ибо зарождают в себе много бессмысленных и глупых желаний, привычек и нелепейших выдумок… И не диво, что вместо свободы впали в рабство" [421].
Такому пониманию свободы противостоит богочеловеческое понимание, которое проблему свободы решает не в человеке, но Богочеловеком. Притом решает самым реалистическим и практическим путем: человек живет Богом, сотрудничает с Богом и воспринимает свою свободу как дар Божий, дар, данный человеку для добровольного участия в Божественных совершенствах. Человеческая свобода в этом контексте воспринимается и переживается человеком как богочеловеческий подвиг. Именно на этом и зиждется православное подвижничество. Каждый христианин должен быть подвижником, а монах в особенности. "Светские люди, — говорит старец Зосима, — над послушанием, постом и молитвой даже смеются, а между тем лишь в них заключается путь к настоящей, истинной уже свободе: отсекаю от себя потребности лишние и ненужные, самолюбивую и гордую волю мою смиряю и бичую послушанием и достигаю тем, с помощью Божьей, свободы духа, а с нею и веселия духовного"[422]. "В нынешнем образе мира, — говорит Достоевский, — полагают свободу в разнузданности, тогда как настоящая свобода — лишь в одолении себя и воли своей, так чтобы под конец достигнуть такого нравственного состояния, чтоб всегда, во всякий момент, быть самому себе настоящим хозяином. А разнузданность желаний ведет лишь к рабству вашему. Вот почему чуть-чуть не весь нынешний мир полагает свободу в денежном обеспечении и в законах, гарантирующих денежное обеспечение. Есть деньги, стало быть, могу делать все что угодно; есть деньги — стало быть, не погибну и не пойду просить помощи, а не просить ни у кого помощи есть высшая свобода. А между тем это, в сущности, не свобода, а опять-таки рабство, рабство от денег. Напротив, самая высшая свобода — не копить и не обеспечивать себя деньгами, а разделить всем, что имеешь, и пойти всем служить. Если способен на то человек, если способен одолеть себя до такой степени — то он ли после этого не свободен? Это уже высочайшее проявление воли!" [423]