– Чай ты сам вызвался, – усмехнулся Пожарский, постукивая по ковру сафьяновым сапогом. – Васька сказывал, того хозяина Иваном Петровичем кличут.
– Имя-то уж больно частое. У нас пол-Москвы Иванов, и чуть не все Петровичи.
– У боярина Воротынского сын Алешка как раз такого возраста.
– А вот он как раз хоть и Иван, но Михайлович, – ответил Трубецкой и снова задумался.
Как же получить царский венец? Чем, к примеру, взял этот Петька приблудный? Чудесами. Это князь Дмитрий знал доподлинно: его палаты находились на Никольской, в одной улице от двора боярина Шереметева, и слухи через челядь доходили мгновенно. Но в чудесах он был не силен, значит, придется придумывать что-то реальное.
«Надобно казаков к себе перетянуть. Ежели они мое имя выкрикнут, могет, Собор и не посмеет ослушаться. Но что же измыслить, дабы они за меня встали?»
Князь сидел, погрузившись в свои мысли и не слыша того, о чем говорили Шереметев с Пожарским. Ему вспомнилось, как все любили молодого полководца Михайло Скопина-Шуйского, как горевали, когда он умер. А разве у него, Трубецкого, меньше военных заслуг перед Русью? Вот если бы… А что, это мысль! Тогда и чудо можно будет явить. Как раз у Мстиславского скоро именины…
Дмитрий Тимофеевич замер, устремив горящий взгляд на иконы. В голове молниями мелькали идеи. Не прошло и минуты, как план полностью сложился.
– Что ты, князь, все безмолвствуешь? Аль измыслил чего?
Ответить Трубецкой не успел. Раздался тихий стук, низенькая, обитая сукном дверь приоткрылась, и в комнату заглянула сенная девка. Робко вошла, поклонилась в пол и негромко сказала:
– Боярыня Воротынская пожаловали, батюшка.
Все трое переглянулись, Пожарский радостно хлопнул в ладоши.
– Вот оно, Федор Иваныч!
– И то. Чую, неспроста, – кивнул Шереметев. – С чего б боярыне вдруг ко мне жаловать.
Он вскочил, засуетился, затряс бородой.
– Вы бы, князья, вон за той дверцей схоронились покамест. Там, в спаленке, и ребетенок этот безымянный сидит, порасспрошайте, могет, вам откроется.
Гости поднялись и направились во внутренние покои, а хозяин обернулся к девушке:
– Проси!
Минуту спустя дверь снова отворилась, и вошла Мария Воротынская в серебряном парчовом летнике, подбитом мехом, с длинными, до пола, рукавами. Жемчуг на воротнике и манжетах скупо поблескивал в лучах падающего из оконца света. Склонившись под низкой притолокой, она шагнула в комнату, бледная, дрожащая.
– Боярыня Марья Петровна! – Шереметев улыбнулся и, расставив руки, слегка, по чину, наклонил голову.
– Здравствуй, батюшка Федор Иванович.
– Благодарствую за милость, проходи, матушка, усаживайся. Вмале трапезничать станем, уж не побрезгуй.
Умоляюще сложив руки, Мария с тоской взглянула на Шереметева.
– Беда у меня, Федор Иванович. Только ты пособить могешь, не откажи, Христом Богом прошу.
– Господь с тобой, матушка, да что учинилось-то? Пожалуй вот сюда, на лавочку. Ну, будет, будет, а то уж я и сам испужался. Эй, кто там? Водицы принесите студеной! Садись, Марья Петровна, сказывай.
Боярыня села, дрожащими руками взяла принесенный холопом золоченый кубок, сделала пару глотков и глубоко вздохнула. Лицо ее было так бледно, что, казалось, на нем жили лишь глаза, тревожные, молящие.
– Сынишка у меня пропал, Алешенька, – начала она. – Надысь гуляли с ним в Перемышле, вдруг столб с неба златой, а как рассеялся – мальчика-то и нету. Я уж все очи исплакала, Иван Михалычу моему в Москву весть послала. А вечор услыхала, будто живет у тебя чадо годов двух аль трех, найденыш. Вот я и кинулась сюда, вдруг, мыслю, то мой Алешенька? Так поспешала, что и к Иван Михалычу не заехала, прямиком к тебе велела гнать.
Шереметев слушал и кивал, пряча под усами довольную улыбку. Выходит, не зря они на Воротынского думали, замазался боярин по самые уши.
«Ну ниче, мы тебя на чистую воду выведем».
– Так что? – тревожно спросила Мария, и Федор Иванович вздрогнул.
– А?
– Так аль нет? Нашел ты дитятю, батюшка?
– Ну да, ну да, как не найти. Тут он, живет у меня в палатах.
– Покажи мне его, умоляю! – воскликнула Воротынская и, соскользнув с лавки, упала перед Шереметевым на колени.
Федор Иванович в растерянности вскочил и принялся ее поднимать.
– Полно, полно, Марья Петровна, встань. Ну что ты, право? Вестимо, покажу. Хошь, так прям теперича и пойдем.
Обезумевшая от тревоги женщина смогла только кивнуть. Поддерживая ее под локоть, Шереметев повернулся к выходу. Но едва они сделали пару шагов, как дверь в крестовую палату распахнулась, и ввалился высокий тучный мужчина лет пятидесяти, в длинной шубе из золотой камки, обшитой драгоценными камнями. Обычно спокойный и степенный, сейчас боярин Воротынский был решителен и порывист, длинная борода торчала лопатой, глаза смотрели прямо и тревожно.