Нас бросили там, где мы оказались:
перегоревшие в лабиринте крысы, уже не выбраться
из углеродных клеток,
крутятся в гиперпространственных доменах,
как биоботные белковые цепочки,
пристегнутые к тем же точкам, что мы наделали,
и к любой обнаруженной точке.
Однако ж мы поразительно невдалеке
от божества, можно докричаться,
несмотря на бесхребетный цинизм
и калечащую иронию нашего века.
3
Ему исполнился полтинник в полумесяц начала марта,
и после десятка лет без снов
— пустого, недостижимого или просто ничем не памятного —
он увидел сон в ту ночь рожденья — о карманном
чудище Чаризарде.
Зарядившись пламенем, Зард в своем пироманьем раже
набрал столько очков, серьезно поражая мишень
многонационального капитализма,
что несколько свежих слияний вообще-то разлились.
Стало быть, для него сон был хорош, добр
бесстыдно и неограниченно —
накопившаяся ярость высвободилась пылающим разором,
тут, конечно, не без первобытного шарма —
но чувак, понимаешь, это ж, типа, фантазия,
залетный залет в Высокое Одиночество
и прочие пункты назначения,
увы, не реальные:
боль убиваешь пилюлями
и пытаешься поверить, что однажды вступишь
в эту мифическую веселую шайку
бандитов-троцкистов, что бродит по горам,
освобождая богатеев от нераспределенных излишков
и раздавая их беднякам.
Черт, в его возрасте надо лишь верить,
чтобы даже стремиться к безгрешности
в этом обрюзглом позорище культурного потреблятства
с его запертыми дверьми и дешевыми восторгами.
Спайсер, ты возжег лампаду:
в центре творенья
вопиет тяга к забвенью.
Да и кто поставит тебе на вид,
если ты наконец сдашься
и нафантазируешь шамана на коленях
с обсидиановым ножом,
чтоб резать глотку псалмопевцу.
Тот умоляет: «Нет. Прошу тебя. Я лютеранин».
Шаман улыбается по-доброму и рассекает
сонную артерию, поясняя
эдак по-дзэнски невнятно — научился по фильмам
о боевых искусствах:
«Ага, а я — сумчатое».
Врубись, какие у него непостижимо четкие
деконструированные удары,
но кровь есть кровь, на что бы ни указывал стиль,
и кровь эта мешается с бензолом в горящей реке,
дым клубится вокруг плутониевых дверных ручек
и тут же ослепляет десятифунтовых крыс,
что кормятся в помойных своих яслях.
Чтоб избежать всей этой мутирующей пакости —
нафантазированной, не забыл? —
шаман, оседлав тучи с лососевыми брюшками,
отплывает прочь на закате, пока не оседает
высоко на широколистном клене в глубине глухомани.
Сто лет шаман собирает кровь через спутанные
корни дерева,
вытягивает ее из горностаев, медведей, танагр,
черепах, кротов —
из всех существ, что умирают в сладостной тени клена, —
а потом отправляет ее назад,
частицей и волной, в тело/дыханье певца,
чтобы щели в Небесах залатались к заре,
а спящим детям никогда не снилось, как близко
подступили они к смерти.
Шаман умирает при переливании
(блин, мои красные кровяные тельца в массовом смятенье),
а жизнь во всей ее неумолимой обыденности продолжается.
Часть вторая: Жизнь в подлинном вихре
Существенные задачи, с которыми мы сталкиваемся, нельзя решить на том же уровне мышления, на котором мы были, когда их ставили.
Место для всего, и все
несется в диких крахах и кругах потока, бросках и мазках
жизни в подлинном вихре.
Прикинь, какой проектор-заика в Заезжей Церкви
на Ранчо-Делюкс:
его не восстановленный свет
едва добивает до драных экранов,
что мы приносим с собой посмотреть свое кино, которое
крутят на крохотных фестивалях солнцепляски наших я.
О что за славная каша прозрачности и эмульсии,
путаницы, что ввинтит тебя в землю,
и сносвета, что подымет тебя вновь,
все разломы и сплавы,
буча и блуд,
бурленье эго, ярость и помои
своекорыстия, кошмар и сладкие грезы —
тебе наверняка понравится. Особенно если торгуешь
индульгенциями в ларьке концессии.