Варавва молчал. Потом, как бы осененный внезапной мыслью, заговорил:
— Слушай. Это все неправда. Понимаешь? Но все равно. Раз уж так случилось. Пусть. А тебе я скажу, чтобы… У тебя дети есть? Вот и хорошо. Ради детей. Чтобы ты когда-нибудь рассказал детям, если не припомнишь чего получше. Я не знаю ни Яхели, ни ее сына, в глаза их не видел. Не знаю, какими создал их Иегова, это верно, как то, что я еще жив. Однажды вечером стояла луна, светло было, будто белым днем. Я шел по улице, просто шатался, как многие, от нечего делать. Даже и торговцы иногда так бродят. Вдруг из-за угла — целая толпа, с оружием, кричат, бегут изо всей мочи. Прямо на меня бегут, словно из сумасшедшего дома вырвались. Никогда с тобой такого не бывало, солдат?
— Не лги, это мятежники бежали, и ты с ними.
— Я не лгу. Они бежали прямо на меня. И потом, если веришь, что так было, это все равно что на самом деле так было, даже больше. Вот я тебе и говорю: они мчались прямо на меня, и я бросился бежать. Они неслись будто камни, а не люди, понимаешь? На меня не смотрели, имени моего не кричали, но я понял: если догонят — конец, затопчут. И тут увидал раскрытое окно и влетел тоже как камень. Попал на ложе, перекувырнулся, оказался в углу. Тот, что спал на ложе, проснулся, закричал в испуге.
Ты, наверное, знаешь: кто в темноте какое-то время побудет, хорошо видит, а кто только проснулся, не видит ничего. И вот я стою в своем углу и смотрю: с другого ложа вскочила тень, две тени сцепились, дерутся яростно. Тут я догадался: оба думают, что дерутся со мной. Они упали на пол, одна на другую. Тот, что был внизу, крикнул один только раз и замолк. И я понял: тот, что снизу, убит вместо меня. На крик сбежались люди, принесли светильники, видят: стою я, против меня — женщина, растрепанная, вся дрожит, а между нами лежит на полу человек, и нож косо торчит у него в груди.
Женщина завопила: «Сын мой, сыночек, убили моего сына!» — кинулась на труп, целует, вся в крови измаралась. Посмотрела на меня с ненавистью да как закричит: «Убийца! Вот он! Хватайте его! Убил моего сыночка! Убийца!» — и все глядят на меня глазами, стеклянными от злобы, а я стою и ничего понять не могу. Так это было странно и жестоко, жалко мне стало женщину, что убила свою плоть, и еще я подумал: зачем она кричит и зовет, ведь тот, кто умирает, уходит совсем, и никак невозможно его остановить, ибо уходит он, чтобы там остаться. Когда я очнулся, когда пришел в себя от великого изумления, меня вели по улице со связанными руками и злобные проклятия сыпались со всех сторон. С тех пор я в тюрьме.
Варавва умолк и снова уставился на свои руки.
— Ты почему же не рассказал это все судьям?
— Не спрашивали они меня.
В тесноте камеры людские голоса сливались в густой гул. Во дворе ветер журчал в листве деревьев словно ручей. Стражник присел на корточки перед заключенным.
Варавва внезапно схватил его руку, спросил тревожно, скорбно:
— Слушай! Каких людей распинают?
— Которые злое дело свершили.
— Только таких?
— Только.
— А меня? Меня распнут?
— Распнут.
— Не может быть! Какое злое дело свершил я?
Стражник не нашел ответа. Грубым своим умом ощущал он всю бездонную глубину вопроса. Растерянно потер подбородок.
И вдруг лицо его прояснилось — он сделал великое открытие:
— Варавва. Ты свершил злое дело. Тебя справедливо осудили на смерть. Тяжкое преступление свершил ты.
— Ты обезумел! Какое?
— Тебя надо жестоко покарать.
— За что?
— За то, что молчал.
— За то, что молчал?
— Да. Знал правду, но похоронил ее в сердце своем. Стражник поднялся, удовлетворенный — он был справедливый человек, — снова зашагал, теперь медленно, тверд и тяжел был его шаг; больше он не смотрел на заключенного, а тот все повторял и повторял тихо, монотонно, с отрешенным лицом:
— За то, что молчал…
— Ты жив? — Голос женщины казался лиловым, как небо. — Ты жив?
Руки ее скользили по телу Вараввы, она словно лепила его как статую.
— Варавва, муж мой, скажи, может быть, я тоже умерла и встретила твою тень, или вправду ты здесь, со мною, я вижу тебя во плоти, слышу твой голос?
Он сжал в ладонях ее голову.
— В великом смятении дух мой; наверное, я умер, ибо таково, должно быть, смятение умерших. По-твоему, я жив?
— Да. Теперь я чувствую. Зачем тебе умирать? Ты жив, ты со мною.
— Ты сказала. Может, и так.
Но Варавва всегда был простодушен и весел, а теперь погружен в печаль; он был ласков и беззаботен, теперь же угрюм; все ему безразлично, лишь одна неотвязная мысль цепенит, не дает покоя.