— Все еще не в постели, сын? — спросил он противным резким голосом.
— Сейчас лягу, папа. Я читал немножко.
— Вечно тратишь зря время за этими дурацкими книжками, они тебе уже не по возрасту. Лучше бы учился как следует. Ложись с богом.
Отец прошел к себе, мальчик погасил лампу, улегся. Слушал отцовские шаги в соседней комнате, потом звякнула цепочка от часов, полилась струя в ночной горшок, заскрипела кровать. Светлым пятном виднелась на стене карта, мальчик смотрел на нее, потом закрыл глаза.
Влажный рассветный луч разбудил его. Во дворе зелеными искрами вспыхнули листья деревьев. Он быстро оделся, схватил тетрадь и на цыпочках выбрался на улицу. Пели петухи, дремотный теплый дым курился над крышами. Погонщики гнали к дороге нагруженные караваны. Он свернул в узкий проулок, через несколько шагов проулок перешел в лощину, в овраг, заросший травой. Пробираясь сквозь кустарник, он стал спускаться и вскоре очутился на берегу тихой неширокой реки. На той стороне пахали; медленно шагали быки, в утреннем свете вспаханная земля казалась красной, как свежее мясо. Он сел под дерево у самой воды, достал карандаш и открыл тетрадь; потом долго сидел неподвижно, глядел, как тихо струилась прозрачная вода над чистым песчаным дном.
Встряхнулся, словно проснувшись, быстро перелистал тетрадь. Стал думать, что написать. Вот как он напишет: «Сегодня я должен решиться. Не могу больше ждать. Приключения, целый мир, все-все зовет меня, и напрасно я пытаюсь не слушать эти голоса. Вчера вечером приехал…» Но разве сможет он описать ту высокую радость, тот ослепляющий восторг, что вызвал в нем незнакомец, возникший в ночи из его книг, из его снов, из мечтаний? Он зовет его, зовет, и надо решиться…
Он перевернул страницу, в глаза бросилось слово «кладбище». Он начал читать: «Никогда больше не пойду на кладбище. Так там печально, безнадежно, страшно. Все попадают на кладбище, и я попаду тоже, сгнию, стану прахом, не буду больше жить. Нет, не жить, а бродить по площади, по улице все время, все время, словно для того только, чтобы заблудиться, не найти дороги на кладбище, а в конце концов все равно ведь отвезут, никуда не скроешься. Не пойду я больше на кладбище. Весь наш город — кладбище. Не пойду я туда больше». Глубокий скорбный вздох вырвался из груди мальчика.
Он стал читать дальше: «Если бы я мог, как папа, все мерить, взвешивать и подсчитывать, да при этом еще и верить в свои измерения, взвешивания и подсчеты. Если бы я мог, как он, не сомневаться, что день делится на часы, месяц — на дни, а год — на месяцы и самое главное в жизни — подсчитать точно; если бы у папы остановились когда-нибудь часы, у него, наверное, остановилось бы сердце». Где-то далеко в поле тянул заунывную песню батрак. День поднимался, тень легла на воду. И теснила грудь великая печаль. Он встал, пошел вдоль воды, пристально следя за течением. И вскоре исчез за деревьями, растворился в журчанье реки, в извивах ее и поворотах.
Платье на девушке было старомодное, скучного цвета. Она вышла в зеленый дворик, срезала несколько цветов. Пошла по галерее, выложенной темным кирпичом, остановилась в дверях гостиной; в смешении резкого света из окон и мягкого из глубины комнаты цветы как бы таяли, теряли четкость очертаний. Девушка не спеша поставила букет в тусклую металлическую вазу, вдохнула их аромат, потом прошла к стоявшему в углу пианино. Села, расправила широкую юбку, открыла крышку и задумалась, глядя на желтоватые клавиши. Шелест ветра. Тишина.
Вот так же сидела она ночью, играла бесконечные свои этюды, вечные, как деревья, как стены и лампа гостиной; внезапно стала рождаться под пальцами мелодия и тотчас оборвалась из-за неловкого удара мизинцем. Девушка положила руки на клавиши, начала играть. Звуки плыли привычные, как картины родного города за окном. Колокольня, зеленые крыши в красных отсветах зари, широко разлившейся по высокому небосклону. Та же колокольня — белая в остром, пристальном свете дня. Тесный бездонный провал вечера, в котором колокольня кажется тучей, а крыши — черными тенями. И — ночь… В тот самый миг, когда мелодия уже рвалась из-под пальцев, заскрипели по улице колеса. Никогда не проезжала здесь карета, и никто не являлся в город в такое время. Она встала тогда вот так же, как сейчас, подошла к окну и увидела, как возникла в свете фонаря карета и исчезла в глубине улицы… Девушка выглянула в окно. Юноша с торчащими усиками стоял опустив голову, будто в дремоте. Потом поднял глаза:
— Лелита, я не могу уйти отсюда.
Дни и ночи бродит он под ее окном. Изредка заговаривает с нею, то и дело вздыхает. Робкое, стыдливое обожание.