− Ага! Уже крутит подолом кому понравиться?
− Тебя удивляет? Девочке надо устраиваться. От Сати её быстро ототрут.
− Поллак?
− Вполне возможно он проделает это первым.
− Устрой девчонку сама, − пропала веселость у Моффета. — Так чтобы хоть какая-то польза.
− А от нее должна быть польза?
− От нее — да! И от её п. зды тоже.
− Я подумаю.
− Думай, но не долго. Пока эсм рыцарь сама не придумала. Своеволие Илльзов у нее в крови.
ˮДевка у него на глазуˮ, − не пропустила женщина мимо невольной оговорки Моффета. − ˮКамер-медхин старается?ˮ
− Зачем же было её тащить в Карлайр? — звучит промежду прочим, но с прицелом выведать.
− Не твоего ума дело, − не грубо, но заткнул Моффет любовницу. — Лучше сообрази, как Поллака привить к Сати. Иначе моя вредная и недалекая дочурка, стопроцентно бестолково распорядиться унгрийцем. А он бы ей очень пригодился.
− Поллак берет дорого.
− В столице дорого все. Вот если вывезти нашего барона подальше.
− И куда?
− В Анхальт.
Палец Моффета несколько раз объехал пупок. Тело женщины легонько содрогнулось касанию.
ˮЩекотно?ˮ − ему нравилось изучать и дразнить её. — ˮИли притворяется?ˮ
Он прислушался к её дыханию. Ровное. Притворяется. И палец, рисуя волны, побежал ниже. Женщина угадывая намерения, чуть раздвинула ноги. Моффету стало совсем-совсем не интересно и он убрал руку.
− Сати едет?
− А почему, собственно, ей не ехать? Отправится сразу после Дня Всех Святых. Раз брак с Гусмаром побоку (кто бы его допустил?), нечего тут болтаться, искушать других.
− Она справится? Штатгальтером?
− Штатгальтером будет тот, кто доберется до её манды. Ведь кто-то же позарится и доберется? Почему бы не унгриец? А ей достанется роль прекрасного символа штатгальтерства в вольнолюбивом Анхальте.
− Там нужен не штатгальтер, а палач.
− Вот именно. Даже ты это понимаешь. Поллак подошел бы. Со мной он не связан. С Краком тоже. Легче баронам переварить его присутствие в их вотчинах.
− Не переварили бы унгрийца самого.
− Тогда он мне бесполезен. Но не думаю, что это легко и безнаказанно проделать. Даже смутьянам из Анхальта. Изжога замучает.
− Тебе не жаль отправлять дочь к дикарям?
− Я король. Единственно кого мне жаль — себя. Поскольку я в данном случае…, − Моффет звонко шлепнул себя по брюху, — …наглядный образ Эгле. Не столь прекрасный, но вполне терпимый.
Он рассмеялся, воспоминая, как любовница хлестала годельо. Не всякий выпивоха так управится.
− Не торопишься отсылать её в пфальц? Почему не потянуть до Рождества? Ты же вроде хотел? Или ближе к весне?
− Торопят. Свалил бы на обстоятельства, но у обстоятельств весьма конкретные имена.
− Арлем отправится с ней?
− Нет. А почему спросила?
− Последнее время некоторые склонны подозревать её твоей дочерью. Старине Ноксу это бы не понравилось.
− Старине Ноксу пять лет как все равно. И прежде было все равно, когда он выгреб малышку Мейдлин из-под меня. Что до того, чья она дочь…. Чем еще занять праздные умы некоторых моих подданных? Пусть гадают. Пока заняты гаданием, на остальное времени не хватит. А я…. — Моффет мечтательно вытянулся и закинул руки за голову. Густо заросшие подмышки воняли застарелой кислятиной. Он их протер углом одеяла. Стало липко, но воняло не меньше. Женщина терпела.
Моффет знал родовую историю любовницы. По настроению верил и сомневался в ней. Давно, когда её неудачливый папаша вернулся из плена, первое что сделал, отдал старшую дочь солдатам, пособившим ему сбежать. Так просто, вывел за руку и толкнул в лапы слюнявым, грязным оборванцам.
− Ваше!
Не ваша, а ваше, словно какую-то никчемную бросовую вещь.
Те не отказались.
В отместку средняя дочурка подсыпала в котел отравы и папашины вызволители передохли прямо во дворе замка. Следствие длилось недолго, и разозленный родитель вывесил средненькую за замковую стену, в отхожую дыру. Младшая из сестер, ей тогда было одиннадцать или двенадцать, повременила квитаться, набралась ума и силенок, и удавила отца в постели. Удавила медленно, упиваясь каждым мигом отмщения. Каждой секундой его смерти. Любовалась кривыми ногами выпачканными в исторгнутых нечистотах, намокшей в моче рубашкой, эрегированным членом, выпученными красными глазами. Довершая месть, смачно сплюнула в открытый, сведенный предсмертной судорогой, рот. Его любовница умела дожидаться необходимого момента и использовать его, черпая силу в ожиданиях.
ˮМожет и сейчас ждет, но меня?ˮ − нынче Моффет веровал в прошлое женщины.
−…А я наблюдать, как ты пьешь годельо, − закончил король прерванную фразу.
Гость, опустил приветствие и, не чинясь, по-свойски свободно, сел на предназначенное ему место. Спиной к окну и боком к дверям. С нескрываемым удовольствием скрипнул спинкой кресла, шлепнул ладонями по подлокотникам. Опять же, по-свойски, без спросу выхватил из тарелки самое крепкое и краснобокое яблоко. Перебросил из руки в руку. Словом повел себя безрассудно и беспечно. Китц наблюдал за унгрийцем, как наблюдает в засаде хищник за мелким проказливым грызуном. Не ведомо сопляку, скольких в этом креслице умучили. То же, небось, думали, на дружескую пирушку приглашены, под вино и ветчину турусы разводить. До дружбы надо постараться и очень постараться дожить. С этим у юнца откровенно плохо. Со старанием. Как говорится: ˮНе в ту сторону оглобли.ˮ Китц вымучил на своем лице нечто несуразное. То ли улыбку, то ли доброжелательную готовность угрызть. Недоумки любят, чтобы им улыбались. Не девки вроде от улыбняков млеть. Конечно, душевный разговор, на который парень настырно набивался, лучше бы организовать в другом месте. Купания в холодном канале ни один барон долго не перенесет. А сидение в могильных катакомбах Старого Кладбища благотворно влияет на понятливость и сговорчивость. Очень, очень трогательно получается слушать, когда каленое железо прикладывают к мудям. А эхо? Нигде такого не услышать. Звонкое, долгое, переливчатое. Но с молодым умником приходилось разбираться здесь, вне катакомб и холодной воды. До момента встречи мнение о нем складывалось благоприятное. Но вот вошел, сел и все испортил.
Китц искоса глянул на Удава, пристроившего сухой зад на подоконник.
ˮКак тебе?ˮ
Удав в полных непонятках. Не сходятся дела с картинкой.
− Многие про тебя говорят. Разное. Вот и решил самого послушать, − приготовился Китц судить и рядить.
На одного взглянешь — лужу наделает. Другого голосом возьмешь, что мышь сидеть будет, не пискнет. Есть такие, не припугнешь − не сговоришься. С иными не сговоришься вовек. Кто гонорится, кто хорохориться, кто с почтением, но свое гнет. С разными людьми общаешься. Жизнь такая. Но вот этот… Непонятный он. То ли сам по себе непонятный, то ли те, кто за ним. Вот и разберись. Но в одном Китц убежден, весь бардак от таких. Непонятных.
− Свет от окна выдаст вашего помощника, вздумай он покинуть свой насест, − Колин указал на темное пятно, накрывшее часть столешницы. — Вам до меня дотянутся, стол широк. Даже не представляю, куда с вашим брюхом рыпаться. А вот креслице, что подо мною… Я достаточно тощ, не застрять между тесных подлокотников. — Яблоко со шлепком перелетело с ладони в ладонь и, унгриец уверенно, не сказать нагло, продолжал. − Подняться сюда ведет узкая лестница. Одному-двум куда ни шло, но больше народу не выдержит. К тому же на площадке, перед порогом, скрипучие половицы. Поют, за версту слыхать. Дверь хороша, не придерешься, а задвижка допотопная. А это шнурок от нее, − срезанная веревка змейкой скользнула на пол. − Теперь открыть только изнутри комнаты. А в комнате вы, я и окно, − и напомнил. — И невысоко. Сделаем ставки? — это уже о собственном шнепфере.