Весной на родине
В Пропойске — май! Коза жует афишу.
Луга и поймы девственно чисты.
Совсем не жаль того, что не увижу.
Мне жаль того, что не увидишь ты.
А бор стоит стеною у реки,
как будто сосен в нем не убывает.
Горит закат. Ревут грузовики.
Дым от костра поля перелетает.
Все тот же дым! Он горек и лилов.
И ты совсем не склонен к многословью.
Но к родине тревожная любовь
сегодня схожа с первою любовью.
И этот бор, и дым, который тает,—
все о тебе поможет ей забыть.
И пусть она тебя почти не знает,
но ты ее не можешь не любить.
«Ночью пролетали журавли…»
Ночью пролетали журавли.
С крыши звезды синие текли.
Запахи оттаявшей земли
чуть с ума подростка не свели.
И в глазах его остался крик…
Этой ночью на какой-то миг
все земное сердцем он постиг,
все представил, зная наперед,
что ночное небо не поймет.
Вокзал
Могилевский старинный вокзал,
сколько раз ты мне душу пронзал,
черным дымом меня обнимал
и баянами вдаль провожал!
Там, где пиво мешали с водой,
эх, крылатый, да только безногий,
эх, с ногами, да только слепой —
пели вестники вечной тревоги.
Вспоминали, как в танках горели,
и, меня провожая в Москву,
словно люки открыть не успели,
в паровозном пропали дыму!
И опять, как тогда, на мгновенье
светом вырваны лица из тьмы,
словно выплыли мы из забвенья,
и в забвенье канули мы.
Это августа холод бодрящий,
опустевший девятый разъезд,
облетающий, мимо летящий,
застекленный пылающий лес.
Плачут дети, кричат поезда.
Ветер листья с дубов обрывает.
И зеленая злая звезда
нас опять до весны разлучает.
До чего ж ты коварна, разлука!
Даже тот, кто казался чужим,
улыбнется улыбкою друга,
и растает, и станет родным…
Родная верста
Кто-то в поле срывает стоп-кран.
— Стой, держи! — И опять не поймали.
Он бежит, задыхаясь, в туман,
вдоль болота осеннего, к маме.
Отоспится, попьет молока
и, как птица, взлетит на подножку.
Глаз наметан, и ноша легка.
Сэкономил дорожную трешку.
Проводницы сходили с ума,
машинисты от страха дрожали.
А потом пролетела зима.
Поезд шел, тормоза не визжали.
Может, стал он взрослее к весне
и удача к нему постучалась.
Может, просто на этой версте
никого из родных не осталось…
Король угрей
Все рыбаки пришли пустые,
и лишь у Васи-дурачка
угри, как змеи золотые,
ползут из мокрого мешка.
Наивно спрашиваю: — Где? —
А он над синею водою,
клонясь к закату головою,
пустил слюну по бороде.
Так вот каков король угрей,
прославленный в лесном народе.
Все дальше Вася от людей,
все ближе он к родной природе…
Дитя лесов, болот, полян,
когда страна дышала трудно,
он был связным у партизан,
и глянул на него Иуда.
На все село связной кричал,
от боли клялся и божился
и ничего не рассказал,
но детский разум помутился.
— Не знаю, — шепчет он с тех пор.
— Не знаю, — роща повторяет.
И самый лютый рыбнадзор
его сетей не проверяет…
Мой волк
Насторожило карканье ворон.
Задела нерв сосновая иголка.
И в тот же миг я понял — это он,
хотя впервые в жизни встретил волка.
Он пил из лужи, и рябая дрожь
шла по воде, заляпанной листвою.
На всякий случай я нащупал нож.
Волк посмотрел в мои глаза с тоскою
и побежал. Его худая тень
без суеты — легко и обреченно —
пересекла пустую лесостепь,
и тишина вздохнула облегченно.