В тот самый день Раймонд впервые встретился с альбомами и черновиками мамы.
Когда ногти в сжатых от напряжения кулаках уже почти продавили кожу до мяса, они приземлились.
Всё было предельно обыденным и при этом чужеродным. Половина сознания видела вполне привычный пейзаж, разве что в более серых тонах, но другая половина улавливал в окружении что-то неправильное, неестественное, давящее, враждебное.
Они неспешно шли по городу, улицы которого Раймонд знал как свои пять пальцев, и при этом его всё не оставляло странное убеждение, что от одного лишь неверного шага стена дома сбоку может рухнуть на него или земля может вовсе расколоться прямо под ногами и мальчик улетит прямиком в бездну.
И постоянно боковое зрение улавливало чей-то силуэт: то на крыше, то на лавочке, то за деревом.
- Он здесь. – Донёсся сверху голос дяди. – Он здесь всюду. Он мечется, и никак не может «прийти в себя». И, к сожалению, уже никогда не придёт.
- И ему никак нельзя помочь?
Они подошли к автовокзалу. В реальной жизни он находился около пологой, не асфальтированной дороги, которая вела за горное кольцо, прямиком к шоссе.
Однако здесь прямо на месте, где начинался спуск, дорога резко обрывалась и твердь срывалась вниз.
Они были на самом краю отвесной скалы, уходившей в океан темноты, в котором и плавал этот маленький островок всего, что успел постичь за свою жизнь бедняга Силиан.
Дядя присел на край. Чуть поколебавшись, Раймонд сделал то же самое.
Вокруг звенела пустота.
- Раймонд, понимаешь, - вновь начал Терра, - жизнь – это движение. Движение к чему либо – от покорения вселенной до желания купить очередной выпуск любимого журнала. Смерть – это как вспышка фотоаппарата, после которой остаётся лишь застывшее изображение, которое со временем, даже само того не понимая, постепенно засвечивается, пока не становится совершенно белым – таким же, какой была бумага для фотографии изначально. Это также похоже на - ему придают какую-то форму, но потом, как только воздействие извне ослабевает, он постепенно, но вновь становится просто . Так и с людьми - ваше сознание выходит из вечности, и в неё же возвращается. Однако стоит помнить, что после того, как человек переступает порог материального – он больше не может никуда двигаться. Он не может изменить себя, он не может стать счастливее или грустнее, не может стать лучше или хуже. Всё, что он может здесь – это распадаться на идеи, мысли, мечты и внутренние позывы, которые мы потом приносим к вам, ещё живым. Поэтому можно сказать, что жизни после смерти и впрямь не существует. Есть лишь медленное слияние с бесконечностью, и какой будет эта бесконечность – зависит только от человека.
Вселенскую тоску на меня всегда нагоняли самоубийцы. Мне жалко их, ты просто не представляешь, насколько жалко. Как натыкаюсь на такие шары, - хоть свежие, хоть возрастом уже в несколько тысячелетий, - так на самого такой мрак находит… Депрессия, боль, грусть, отчаяние – это как пожар, превращающий всё в пепел. Признаюсь, иногда выплеснуть эмоции – очень даже полезная вещь. Намного хуже – это держать их в себе, боясь показаться слабым или нытикам. Это очищает, даёт силы или возможность взглянуть на ситуацию более трезвым взглядом. Но когда человек позволяет этому полностью завладеть собой и сжечь себя до победного… Это грустно. Ведь желая выбраться из серого, мрачного и недружелюбного для них мира эти бедные люди в итоге подписывают себе приговор, застревая в нём навсегда и постепенно сливаясь в нём, пока они не превратятся в бесцветный шар, бесцельно блуждающий в бесконечности.
И назревает вопрос – а оно стоило того?
На какое-то время Раймонд погрузился в размышления.
- А что случилось с мамой?
- Чего?
- Она же не покончила с собой, - Он повернулся к дяде, - или от меня всё-таки что-то скрывали?
Вестник ухмыльнулся.
- Милая история, парень. Милая… Скажу так – она покинула этот мир по своей воле, но далеко не из-за того, что жить ей стало не вмоготу. Я расскажу тебе или… даже больше – я покажу тебе! И то, что у тебя сейчас в груди, мне в этом поможет.
Раймонд недоумённо осмотрел себя и только сейчас заметил, что в середине его бесформенного тела что-то пульсирует мягким светом. Не успел он и опомниться, как широкая рука дяди вкопалась в его нутро и почти безболезненно выудила оттуда уже знакомый маленький, - размером с подвеску, - фонарик, который за несколько мгновений увеличился в размерах и стал таким же, каким Раймонд некогда его увидел в первый раз.
- Ну что ж, идём.