А он понимал, что да — действительно подставил, надо было свернуть Лэйтору шею и распылить тленом над Мертвыми землями. Проблема заключалась в том, что тогда в нем кипела черная ярость, а перед глазами стояло лицо Лены и мерзкая рожа Лэйтора, склонявшегося над ней. Быстрая смерть для которого стала бы избавлением.
Но настоящая проблема заключалась в том, что отец сделал свой первый ход.
Впервые со дня появления Лены в Даррании, Адергайн Ниихтарн вышвырнул фигуру на игровое поле. Мертвую, но от этого не менее опасную, если не более. И сделал он это так, что никакого прорыва пространства Валентайн не почувствовал. Каким-то образом, через кого-то в Даррании. Через кого-то очень могущественного и со связями.
Дальше было непростое заседание с Керуаном и Драконовым, Ферганом и его советниками, на котором выстраивалась линия поведения и информация, которую должны были подготовить для новостных изданий и распространить среди горожан. Керуан сообщил, что прошлой осенью Лэйтор подал в отставку, сославшись на личные мотивы в отношении Ленор Ларо и темной магии, но после долгих месяцев вернулся и попросил снова подключить его к делам, пусть даже без восстановления должности гритта. В свете бывших заслуг военного, Керуан решил ему не отказывать, но буквально на следующий день поступил сигнал с приграничной контрольной зоны, и Лэйтора отправили туда проверить. Он должен был взять отряд, но пошел один, а «вернулся» таким вот образом.
Что-то подсказывало Валентайну, что в эту брехню Ферган мог поверить с тем же успехом, как и в то, что Анадоррский откажется от борьбы за престол, но тэрн-арх принял информацию весьма благодушно. Исключительно потому, что она была ему выгодна: в свете творящейся с его наследниками суеты, переключение внимания населения Даррании было более чем выгодно. Особенно принимая во внимание то, что у него есть свой «ручной» темный, который может со всем разобраться. А у Анадоррского нет.
Но что самое отвратительное, Валентайн оказался в эпицентре этих мерзких игр и лжи, налипшей, как щупальца тленного заклинания. По большому счету, ему было плевать на них всех и сознаться в том, что он зашвырнул потенциального насильника и убийцу на растерзание темным тварям для него было легко.
Всем.
Кроме Лены.
Почему-то он представлял, как меняется ее лицо, когда он говорит, что произошло с Лэйтором. Представлял, как на нем отражается неверие, изумление, разочарование.
Разочарование было пережить сложнее всего. Даже ненависть, ее возможная ненависть, не настолько пугала, как это едва уловимое чувство, наполненное горьковато-кислыми эмоциями, за которыми рушится все, что они только-только сумели выстроить.
Она не поймет.
Он помнил ее страх, помнил, как она переживала из-за того, что могла бы убить Хитара, когда на нее нахлынула тьма.
И вот сейчас он, который давно ничего не боялся, опасался увидеть в ее глазах короткую вспышку презрения, сменяющегося отторжением.
Не этого ли добивался отец?
Того, чтобы у него появиласьтакаяслабость.
Страх ее потерять.
Поэтому когда, вернувшись домой после комментариев на Алой площади (он смутно помнил, что там говорил — наверняка какую-то банальщину в стиле «защитим, поможем, спасем», помнил только, что толпа начала расходиться именно после его выступления, и Ферган, и Керуан вздохнули с облегчением), Валентайн не обнаружил там Лену, внутри снова все взметнулось черным, давящим вихрем. Пусть он мог, должен был почувствовать грозящую ей опасность интуитивно, перед глазами потемнело. Одно короткое мгновение, когда магия дотянулась до сердца, вдавив его в ребра холодом и злой мощью, один выдох, одно лишь представление о том, что отец мог ей навредить…
Лишь усилием воли выдернув себя из этого, он нашел прислуживающую ей горничную, и та ответила, что Лена ушла вчера вечером, и с тех пор не возвращалась. Виритта осталась дома, а больше ничего внятного из женщины вытянуть не удалось.
Два места, куда она могла захотеть направиться — к своей Соне и к брату.
Первым Валентайн решил проверить дом Равена и не прогадал. Вот только первой эмоцией вместо облегчения, когда он увидел ее, спокойно завтракающую с двумя парнями, была ярость. Ярость такой силы, что прорвалась она в обычном приказе:
— На пару слов, Лена.
И только когда она растерянно обернулась, вперив в него свой пронзительный взгляд таких родных глаз, по телу словно судорога прошла, скрутив напоследок внутренности болью — и тьма отступила. Глубоко вздохнув, Валентайн шагнул в столовую и произнес уже гораздо мягче: