– «Личинка – из мяса,– процитировал Джон,– долгоносик – из риса. Драконы – из звезд в небесной выси». Это из Теренса «О призраках». Или вечное присловье Каэрдина: «Полюбишь дракона – погубишь дракона»… Или вот почему-то болтают, что нельзя смотреть дракону в глаза. И я тебе говорю, Гар, я постарался этого не сделать. Мы не знаем даже таких простых вещей, почему, например, магия и иллюзии на них не действуют, почему Джен не смогла вызвать образ дракона в своем магическом кристалле или применить против него скрывающие заклинания, – ничего…
– Ничего,– сказала Дженни мягко,– кроме того, что они умирали, убитые людьми столь же невежественными, как и мы сами.
Джон, должно быть, услышал странную скорбь в ее голосе – Дженни почувствовала его взгляд, беспокойный и вопросительный, и, не зная, что ответить, отвела глаза.
Помолчав, Джон вздохнул и сказал Гарету:
– Знания утрачиваются, как страницы из Лукиардовского «Даятеля огня». Мы уже не в силах построить волнорез через гавань Элдсбауча. Знания утрачиваются, и их не восстановишь…
Он встал и начал беспокойно прохаживаться. Плоские белесые отражения окон возникали на металлических заплатках куртки, на медной рукоятке кинжала, на пряжках.
– Мы живем в распадающемся мире, Гарет. Вещи ускользают от нас день ото дня. Даже ты, с юга, из Бела, даже ты теряешь королевство – по кусочку, по крохе. Уинтерлэнд уходит к северу, мятежники утаскивают болота к западу. Ты теряешь то, что имеешь, и даже не замечаешь этого. Старая мудрость вытекает, как мука из прорванного мешка, а у нас нет ни времени, ни желания хотя бы залатать мешок… Я бы никогда не убил дракона, Гар. Мы же ничего о них не знаем! Кроме того, он был прекрасен – может быть, самое прекрасное создание в этой жизни: каждый оттенок – как спелое ячменное поле в час рассвета…
– Но ты должен драться, ты должен убить нашего!– Агония звучала в голосе Гарета.
– Драться с ним и убить его – разные вещи.– Джон отвернулся от окна и склонил к плечу голову, рассматривая беспокойное лицо юноши.– А я еще даже первого не обещал, не говоря уже о втором.
– Но ты должен!– Слабый шепот отчаяния.– Ты – единственная наша надежда!
– Я?– удивился лорд Драконья Погибель.– Я – единственная надежда здешних крестьян пережить эту зиму, несмотря на бандитов и волков. И потому, что я единственная их надежда, я убил дракона, убил его – грязно, по-подлому, разрубил на куски топором. Потому, что я единственная их надежда, я вообще дрался с ним, рискуя, что он сорвет мне мясо с костей. Я только человек, Гарет.
– Нет!– Юноша стоял насмерть.– Ты – Драконья Погибель, единственный драконоборец.– Он поднялся, некая внутренняя борьба отразилась в его тонких чертах, а дыхание ускорилось, словно он заставлял себя на что-то решиться.– Король…– Он сглотнул с трудом.– Король приказал обещать все, что я смогу, лишь бы призвать тебя на юг. Если ты согласишься…– Он едва справился с дрожью в голосе.– Если ты пойдешь, мы пришлем войска для защиты северных земель против Ледяных Наездников, мы пришлем книги и ученых. Я клянусь в этом!– Он взял королевскую печать и поднял ее дрожащей рукой; бледный дневной отсвет скользнул по золотому ободку.– Именем короля я клянусь в этом.
Но Дженни, наблюдая за бледным лицом юноши, пока он говорил, хорошо видела, что Гарет при этом старается не глядеть Джону в глаза.
Ночью дождь усилился, ветер швырял его волнами о стены Холда. Тетка Аверсина Джейн принесла холодный ужин: сыр, мясо, пиво, которое Гарет пригубил с видом человека, исполняющего долг. Дженни, сидящая, скрестив ноги, у очага, расчехлила свою арфу и теперь подкручивала колки, в то время как мужчины толковали о дорогах, ведущих на юг, и об убийстве Золотого Дракона Вира.
– И еще одно было не как в песнях,– говорил Гарет, расположив худые локти среди беззаботно разбросанных по столу заметок Джона.– В песнях все драконы светлых радостных цветов. А этот – черный, мертвенно-черный весь, кроме глаз. Рассказывают, они у него – как серебряные лампы.
– Черный,– негромко повторил Джон и оглянулся на Дженни.– У тебя ведь есть старый Список, не так ли, милая?
Она кивнула, прервав деликатные маневры с колками арфы.
– Каэрдин заставил меня запомнить множество старых Списков,– объяснила она Гарету.– Некоторые он мне растолковывал, но этот – ни разу. Возможно, и сам не знал, как это понимать. Просто имена и цвета…– Она прикрыла глаза и повторила Список, голос ее при этом упал в старческое бормотание – эхо многих голосов из давнего прошлого:– «Телтевир – гелиотроповый, Сентуивир – голубой с золотом на суставах, Астирит – бледно-желтый, Моркелеб – единственный – черный, как ночь…» Список имеет продолжение, там еще дюжина имен, если это, конечно, имена.– Она пожала плечами и сплела пальцы на резной спинке арфы.– Хотя Джон рассказывает, что старый дракон, явившийся на берега озера Уэвир, действительно был голубой, как вода, с золотым узором по хребту и суставам – так что мог лежать под поверхностью озера и воровать овец с берега.
– Да!– Гарет чуть не выпрыгнул из кресла, узнав с восторгом знакомую историю.– И Змей Уэвира был сражен Антарой Воительницей и ее братом Дартисом Драконьей Погибелью в последние годы царствования Ивэйса Благословенного, который был…– Он смутился и снова сел.– Это известная история,– заключил он покраснев.
Дженни спрятала улыбку.
– К Спискам были также ноты для арфы – точнее, не ноты, а мелодия. Каэрдин насвистывал мне ее до тех пор, пока я не выучила наизусть.
Она прислонила арфу к плечу – маленький инструмент, принадлежавший когда-то Каэрдину, хотя сам старик никогда на нем не играл. Почерневшее от возраста дерево, казалось, не имело украшений, но когда свет из очага падал на него, проступали изредка Круги Земли и Воды, прочерченные тусклой позолотой. Старательно она извлекла странную нежную череду звуков – временами две-три ноты, временами – стригущую воздух трель. Звуки были разной протяженности, призрачные, полузнакомые, как воспоминания раннего детства. Играя, Дженни повторяла имена:
– «Телтевир – гелиотроповый, Сентуивир – голубой с золотом на суставах…»
Бесполезные обрывки прежних знаний (вроде тех, что повредили рассудок юного вертопраха, странного гостя с юга), каким же чудом уцелели они в снегах Уинтерлэнда!.. Ноты и слова давно уже утратили смысл, как строка из забытой баллады или несколько листов из трагедии об изгнанном боге, которыми затыкают щели от ветра, – эхо песни, что никогда не прозвучит снова.
Руки Дженни блуждали по струнам наугад подобно ее мыслям. Она наигрывала мелодии бродячих музыкантов, обрывки джиг и танцев, медленных и словно исполненных смутной печали при мысли о тьме, которая ждет всех в будущем.
От них она снова перешла к древним мелодиям с их глубокими сильными каденциями: горе, вынимающее сердце из тела, или радость, зовущая душу, как отдаленное мерцание знамен звездной пыли в летнюю ночь. Затем Джон извлек из ниши в черных кирпичах очага жестяную свистульку, какими дети играют на улицах, и присоединил ее тонкий приплясывающий голосок к сумрачной красоте звуков арфы.
Музыка отвечала музыке, вытесняя на время странную смесь страха и печали из сердца Дженни. Что бы там ни случилось в дальнейшем, настоящее принадлежало им. Дженни откинула волосы и поймала светлое мерцание глаз Аверсина сквозь толстые стекла очков. Свистулька выманивала арфу из глубин ее печали в танцующие ритмы сенокоса. Сгущался вечер, и обитатели Холда начали собираться потихоньку у очага, присаживаясь на полу или в глубоких амбразурах окон: тетка Аверсина Джейн, и кузина Дилли, и другие многочисленные родственницы Джона, живущие в Холде, Ян и Адрик, толстый жовиальный кузнец Маффл – все они были частью жизни Уинтерлэнда, такой же неброской, но сложной и причудливой, как узор на их пледах. Гарет сидел среди них, слегка больной, как яркий южный попугай в обществе грачей. Он все еще поглядывал испуганно и озадаченно, когда прыгающее в очаге пламя высвечивало заплесневелый хлам из книг, камней и химических принадлежностей, и, судя по жалобному выражению в глазах юноши, он и предположить не мог, что его славный поиск закончится в подобном месте.