Тётушка Несбит и чай давно ожидали их.
— Как жаль, сударыня, что вы не были с нами! Если бы вы знали, как интересен похоронный обряд! — сказал мистер Карсон, пускаясь в разговор с величайшей словоохотливостью.
— Подобного рода прогулка произвела бы на меня вредное действие, сказала мистрисс Несбит, — чтоб простудиться, мне стоит только выйти на балкон, когда начинает подниматься роса. Я испытала это в течение последних трёх лет. Мне надобно быть очень осторожной! К тому же, я страшно боюсь, когда лошадьми правит Джон.
— Меня чрезвычайно забавлял гнев старого Гондреда, при необходимости ехать на эти похороны, — сказала Нина. — Я почти уверена, что если б ему можно было опрокинуть нас, без всякого вреда своей особе, он бы сделал это непременно.
— Надеюсь, — сказала тётушка Несбит, — это семейство удалится отсюда в непродолжительном времени. Иметь подобных людей в близком соседстве весьма неприятно.
— Но какие миленькие дети! — сказала Нина. — Напрасно ты восхищаешься ими! Они вырастут и будут похожи на родителей во всех отношениях. Я уж насмотрелась на этих людей. Не желаю им зла, но не хочу иметь с ними дела.
— Мне их очень жаль, — сказала Нина. — Удивляюсь, почему не заведут для них школ, как это водится в Нью-Йоркском штате? Там все учатся, — разумеется, все те, которые хотят учиться. У нас вовсе не обращено на это внимания. Кроме того, тётушка, эти дети происходят от старинной виргинской фамилии. Старик негр, преданный слуга этого семейства, говорит, что их мать принадлежит к фамилии Пейтон.
— Всё вздор! Я не верю этому! Они лгут... Все лгут; — говорить ложь у них вошло уже в привычку.
— Пусть лгут, — сказала Нина, — но я, во всяком случае, что-нибудь сделаю для этих детей.
— Я совершенно согласен с вами, Нина. Это доказывает, что у вас доброе сердце, — сказал мистер Карсон. — Вы всегда найдёте во мне человека, готового поощрять подобные чувства.
Нина хмурилась и показывала вид крайнего негодования; но ничто не помогало. Мистер Карсон продолжал пустую болтовню, пока она не сделалась решительно невыносимою для Нины.
— Как жарко в этой комнате, — сказала она, быстро встав с места. — Пойдёмте лучше в залу.
Нина столько же досадовала на молчание Клейтона, на его спокойствие, на его наблюдательность, сколько на любезность и предупредительность Карсона. Оставив чайный стол, она перепорхнула мимо гостей в залу, которая была теперь прохладна, спокойна, погружена в сумерки и наполнена ароматом роз, вливавшимся в окна. Бледная луна, всплывшая на вечернее небо и подёрнутая золотистым туманом, бросала длинную полосу света чрез отворённую дверь. Нина готова была отдать целый мир, чтоб только насладиться тишиной, которою объята была вся природа; но, зная хорошо, что подобная тишина для неё невозможна, она решилась лучше поднять свой собственный шум. Она села за фортепьяно, и начала играть весьма бегло, стараясь выразить в звуках своё неудовольствие, успокоить нервное настроение духа. Клейтон опустился на кушетку подле отворённой двери, между тем как Карсон восхищался музыкой, раскрывал и закрывал нотные книги, и беспрестанно делал беглые замечания, пересыпая их знаками восклицания. Наконец, Нина, совершенно выведенная из терпения, встала и, бросив решительный взгляд на мистера Карсона, сказала.
— Какой прелестный вечер!.. Не хотите ли прогуляться? При конце одной садовой дорожки, есть превосходный вид, где луна смотрится в воду: мне бы хотелось показать вам это место.
— Не намерена ли ты простудиться, Нина? — сказала тётушка Несбит.
— Вовсе нет; я никогда не простужусь, — сказала Нина, выбегая на балкон и принимая руку восхищённого Карсона. И она удалилась с ним, почти прыгая от радости, оставив Клейтона беседовать с тётушкой Несбит. Нина шла так скоро, что её кавалер едва успевал за ней следовать. Наконец они подошли к окраине небольшого оврага, и Нина вдруг остановилась.
— Мистер Карсон, — сказала она, — я намерена поговорить с вами. — Я в восторге от вашего намерения, моя милая Нина! Я заранее восхищаюсь вашими словами.
— Нет-нет... Пожалуйста, не восхищайтесь, — сказала Нина, делая знак, чтоб он укротил свою восторженность. — Выслушайте сначала, что я хочу вам сказать. Я полагаю, вы не получили письма, посланного вам несколько дней тому назад.
— Письма! Я не получал! Какое несчастье!
— Большое несчастье, действительно, и для вас и для меня, — сказала Нина, — если б вы получили его, это избавило бы нас от сегодняшнего свидания. Я писала, мистер Карсон, что слово, которое дала вам, я не считаю обязательным; что я поступила весьма нехорошо и весьма неблагоразумно, и что исполнить моё обещание я не могу. В Нью-Йорке, где все и всё, по-видимому, шутили, и где между молодыми, неопытными девочками принято за правило шутить подобными вещами, я дала вам слово — так, для шутки, не больше. Я не думала, в какую сторону принята будет эта шутка; не думала о том, что говорила, не думала о том, что должна испытывать впоследствии. Теперь я очень сожалею о своём поступке; и на этот раз должна говорить истину. Мне неприятно, — я даже не умею выразить, до какой степени неприятно ваше обращение со мной в моём доме.
— Мисс Гордон! — сказал мистер Карсон, — я решительно изумлён! Я... Я не знаю... что мне думать!
— Я хочу, чтоб вы думали, что я говорю серьёзно, — что я могу любить вас искренно, как доброго знакомого и всегда желать вам счастья, но что всякое другое чувство должно быть, для нас так же недоступно, как недоступна луна, которая светит нам. Не нахожу слов, чтобы высказать вам, до какой степени огорчает меня шутка, наделавшая вам столько беспокойства — очень, очень огорчает! — повторила Нина с непритворным чувством, — но, прошу вас, поймите наши настоящие отношения.
Нина отвернулась и пошла обратно к дому.
— Наконец, — сказала она, — я отвязалась от него.
Мистер Карсон стоял неподвижно, постепенно выходя из оцепенения, в которое приведён был неожиданным объяснением. Он выпрямился, протёр глаза, вынул из кармана часы, посмотрел на них, и потом, весьма мерным шагом, начал удаляться от Нины, идя по дорожке, направлявшейся в противоположную сторону от дома. При таком счастливом характере, каким одарён был Карсон, стоило употребить только четверть часа на размышление, чтоб пополнить недостаток, который по какому-нибудь случаю оказывался в его самодовольстве. Прогулка была очаровательна; садовая дорожка, извиваясь между густыми купами деревьев, по берегу реки, на которой с каждым шагом открывались живописные виды, направлялась к дому совершенно с другой стороны. Во время этой прогулки, мистер Карсон решил всё дело. Во-первых, он повторил утешительную старую пословицу, что в море та рыба хороша, которая ловится. Во-вторых, так как мистер Карсон был дальновидный, практический человек, то ему сейчас же пришло на мысль, что плантация находилась в довольно расстроенном состоянии, и потому не представляла тех выгод, за которыми бы стоило гнаться. В-третьих, смотря ка Нину, как лисица в басне смотрит на виноград, Карсон начал думать, что она любит пышно одеваться, и вообще жить роскошно. Наконец, владея тем невозмутимым спокойствием, которое принадлежит натурам с весьма мелкими чувствами, он сказал про себя, что не имеет ни малейшей склонности к этой девочке. Словом, вспомнив о своём прекрасном состоянии, о своём доме в Нью-Йорке и о всей своей обстановке, он видел в Нине существо, достойное сожаления; и потому, при входе на балкон, в душе его было столько человеколюбия и сострадания к ближнему, сколько мог бы пожелать для себя всякий отверженный любовник. Он вошёл в гостиную. Тётушке Несбит подали свечи, и она сидела одна, затянув руки в перчатки. Карсон не знал, что происходило во время его прогулки; но мы выведем из этой неизвестности и его и наших читателей. Нина воротилась домой с тем же решительным видом, с каким вышла и, веером ударив Клейтона по плечу, вывела его из задумчивости.
— Пойдёмте со мной, — сказала она, — посмотрим из окна библиотеки, и полюбуемся луной.
И Нина пошла по старой дубовой лестнице, останавливаясь почти на каждой ступени; делала Клейтону повелительные жесты следовать за нею и наконец отворила дверь обширной комнаты, с чёрными дубовыми стенами, придававшими ей мрачный вид. Клейтон вошёл в неё. Комната эта находилась прямо над залой, и подобно зале на балкон выходила окнами, сквозь которые вливался поток лунного света. Большой, покрытый бумагами, письменный стол красного дерева стоял посредине комнаты. Луна светила так ярко, что на столе можно было видеть бронзовую чернильницу и различить цвет облаток и сургуча. Из окна, за отдалёнными вершинами деревьев, представлялся великолепный вид реки, поверхность которой как будто усыпана была серебристыми блёстками.