— Кажется, ближе было бы к истине сказать, что ты потерял всякую веру в меня, — отвечала Анна. — Почему я последняя узнаю об этом? Почему я слышу об этом сначала от посторонних, от всех, кроме тебя? Я с тобою разве поступила бы так? Делала ли я когда что-нибудь такое, о чем бы не говорила тебе? Всё, всё, что бывало у меня на душе я говорила тебе.
— Так, это правда, милая моя Анна; но если б ты полюбила человека, чувствуя, что он мне не поправится? У тебя положительный характер, Анна, и это могло бы случиться. Разве поспешила бы ты сказать мне тотчас? И ты, быть может, стала бы выжидать, колебаться, откладывать, по той, по другой причине, со дня на день, и все труднее казалось бы тебе заговорить, чем дольше ты откладывала бы.
— Не знаю, — сказала с горечью Анна. — Я никогда никого не любила больше, чем тебя, и оттого-то мне жаль.
— И я никого не люблю больше, чем тебя, Анна. Любовь моя к тебе полна, как была, не уменьшилась. Ты увидишь, что во всем остаюсь предан тебе по прежнему. Моё сердце только раскрылось для другой любви, другой, совершенно иного рода. Потому самому, что она вовсе не похожа на мою любовь к тебе, она никогда не может повредить ей. И что, если бы ты, Анна, могла любить её, как часть меня самого...
— Я желала бы полюбить её, — сказала Анна, несколько смягчившись. — Но что я слышала, было так не в пользу её! Нет, она вовсе не такая девушка, какую, ждала я, выберешь ты, Эдвард. Хуже всего презираю я женщину, которая играет чувствами благородных людей.
— Но, мой друг, Нина не женщина, — она дитя, весёлое, прекрасное, неразвитое дитя, и я уверен, ты сама сказала бы о ней словами Попа:
If to her share some female errors fall,
Look in her face, und you forget them all.
" Коль есть в женщинах изъян,
То к забвенью вид их дан".
— Да, так, — сказала Анна, — я знаю, что все вы, мужчины, одинаковы: хорошенькое личико очарует каждого из вас. Я думала, что ты исключение, Эдвард; вижу, что и ты такой же.
— Но скажи, Анна, такими словами ободряется ли доверие? Пусть я очарован, я обворожён, ты не можешь образумить меня, если не будешь снисходительна. Говори, что хочешь, но дело все-таки в том, что мне была судьба полюбить этого ребёнка. Прежде, я старался полюбить других; мне встречались многие, не полюбить которых не было никакой причины: они были и лучше лицом и образованнее; но я смотрел на них и не ускорялся мой пульс. А эта девушка разбудила все во мне. Я не вижу в ней того, что видит свет; я вижу идеальный образ того, чем может она быть, чем, я уверен, будет она, когда её природа вполне пробудится и разовьётся.
— Ну, вот, так и есть, — сказала Анна. — Ты никогда ничего не видишь; то есть, ты видишь идеализацию, — что-то такое, что могло бы, должно бы быть, что было или будет, — в этом твой недостаток. Ты обыкновенную кокетливую пансионерку возводишь идеализацией до чего-то символического, высокого; ты наряжаешь её в твои собственные мечты, а потом поклоняешься ей.
— Пусть это так, милая Анна, — что ж из того? Ты говоришь, что я идеалист, а ты понимаешь действительность. Положим. Но ведь должен же я поступать по своей натуре, иначе жить нельзя. И ведь не каждую же девушку я могу идеализировать. В этом, кажется, и есть причина, почему я никогда не мог любить нескольких превосходных женщин, с которыми был хорошо знаком. Они вовсе не были таковы, чтоб их можно было идеализировать; в них не было ничего такого, что могла бы украсить моя фантазия; словом, в них недоставало именно того, что есть в Нине. Она похожа на один из этих маленьких игривых, сверкающих каскадов в Белых Горах, и атмосфера её благоприятна образованно радуги.
— И ты всегда будешь видеть её чрез эту атмосферу.
— Положим, сестра. Но других я не могу видеть в этих радужных цветах. Чем же ты недовольна во мне? Приятно видеть радужные переливы. Зачем же ты хочешь разочаровать меня, если я могу быть очарован.
— Помнишь ли ты того, который получил от волшебниц свою плату золотом и брильянтами, и увидел, когда перешёл известную тропинку, что золото и брильянты обратились в черепки? Брак эта тропинка; многие бедняки, когда пройдут её, видят, что оказываются простыми черепками их брильянты; потому-то я вооружилась суровыми словами здравого смысла против твоих мечтаний. Я вижу эту девушку просто, как она есть; вижу, что она всеми считается за кокетку, ужасную кокетку; а такая девушка не может иметь доброго сердца. И ты, Эдвард, так добр, так благороден, я так давно люблю, тебя, что не могу радоваться, отдавая тебя такой девушке.
— В твоих словах, милая Анна, много такого, с чем я не соглашусь. Во-первых, кокетство не вовсе непростительный недостаток в моих глазах, то есть, в некоторых случаях.
— То есть, хочешь ты сказать, в том случае, если Нина Гордон кокетка?
— Нет, не то я говорю. Видишь ли, Анна, в обыкновенных отношениях между молодыми людьми и девушками так мало истинной искренности, так мало действительной гуманности, и мужчины, которые должны бы подавать пример, так эгоистичны и безнравственны в отношениях с женщинами, что я не дивлюсь, если девушка с бойким характером хочет мстить за женщин мужчинам, играя их слабостями. Но я не думаю, что бы Нина была способна играть истинною, глубокою, бескорыстною привязанностью, любовью, которая желала бы её счастья и готова была бы пожертвовать для него собою: я даже не думаю, чтобы ей встречалась такая любовь. Если мужчина хочет, чтобы женщина любила его, это ещё не значит, что он любит её. Желание иметь женщину женою также ещё вовсе не доказывает истинной любви к ней или даже способности истинно любить кого-нибудь. Девушки чувствуют всё это, потому что инстинкт их проницателен; и часто их обвиняют, что они играют сердцем человека, между тем, как они только видят его насквозь и знают, что в нем нет сердца. И то надобно сказать: властолюбие всегда считалось в нас, мужчинах, возвышенным пороком, — как же мы станем осуждать женщину за тот род властолюбия, который свойствен её полу.
— Я знаю, Эдвард, что нет в мире вещи, которой ты не мог бы своими идеалистическими теориями придать красоту; но что ты ни говори, кокетки — дурные женщины. Кроме того, я слышала, что Нина Гордон очень своенравна и иногда говорить и делает вещи чрезвычайно странные.
— И быть может именно поэтому она ещё больше мне нравится. В нашем условном обществе, где все женщины вышлифовались по одному образцу, как монеты одного чекана, приятно видеть одну, которая делает и думает не так, как все остальные. В тебе самой, Анна, есть несколько этого достоинства; но ты сообрази, что ты воспиталась при матушке, под её влиянием, что за тобою был непрерывный надзор, даже тогда, когда ты не чувствовала его. Нина росла сначала сиротою между слугами, потом воспитанницею в нью-йоркском пансионе; и, наконец, тебе двадцать-семь лет, а ей восемнадцать; от восемнадцати до двадцати-семи многому научишься.
— Но, брат, помнишь ли, что говорит Анна Мур, или если не она, какая-то другая, во всяком случае, очень умная женщина: " Мужчина, выбирающий себе жену, будто картину на выставке, должен помнить, что тут есть разница; именно, картина не может пожелать снова быть на выставке, а женщина может." Ты выбрал её, видя, что она блестит в обществе; а можешь ли ты сделать её счастливою в скучной рутине домашней жизни? Не из тех ли она женщин, которым нужно шумное общество и светские развлечения, чтобы не умирать со скуки?
— Кажется, нет, — сказал Клейтон, — я думаю, что она из тех, весёлость которых в них самих; живость и оригинальность которых изгоняют скуку отовсюду; я думаю, что, живя с нами, она будет сочувствовать нашему образу жизни.
— Нет, Эдвард, не льстись, что ты можешь переделать и перевоспитать её по-своему. — Неужели ты думаешь, что я так самонадеян? Меньше всего способен я к мысли жениться на девушке для того, чтобы перевоспитать её! Это одна из самых эгоистических выдумок нашего пола. Да мне и не нужно такой жены, которая была бы простым зеркалом моих мнений. Мне нужен не лист пропускной бумаги, всасывающей в себя каждое моё слово и отражающей все мои мысли в несколько бледноватом виде. Мне нужно жену для того, чтобы было со мною существо, отличное от меня; вся прелесть жизни в разности.
— Но ведь мы хотим, чтобы друг наш был симпатичен нам, — сказала Анна.
— Конечно; но нет в мире ничего симпатичнее различия. Например, в музыке нам нужно не повторение одной ноты, а различные ноты, гармонирующие между собою. Мало того: даже диссонансы необходимы для полноты гармонии. И в Нине есть именно то различие со мною, которое гармонирует мне; и все наши маленькие размолвки — у нас было много ссор и, я думаю, будет ещё больше — эти размолвки только хроматические переходы, ведущие к гармонии. Моя жизнь — внутренняя, теоретическая; я расположен к ипохондрии, иногда до болезненности. Свежесть и бойкость её внешней жизни именно то, чего недостаёт мне. Она будит меня, поддерживает меня в духе; и её острый инстинкт часто бывает выше моего ума. Потому я уважаю это дитя, несмотря на его недостатки. Она научила меня многому.