Яна сидит на полу перец шкафчиком, стаскивая с валенок слишком тесные калоши.
На шкафчике Яны наклеена лягушка — не царевна, а так, невзрачная, беспородная. Наверное, вырезана из учебника зоологии, с жёлтыми пятнами клея и проступающими буквами. Но всё равно она — волшебная, и комната с маленькими столами и стульчиками, и настоящее — не соевое — молоко на завтрак, и рыбы в аквариуме, и самодельные игрушки. Сервизы, куклы, мебель из раскрашенной глины. Бумажные кошельки, лодки, кораблики, коробочки, пилотки — из той же бумаги. Всё это чудеса, и название «Детский сад» — чудо. Сад и дети. Дети и сад.
Пальто, платок, калоши, мокрые варежки, продетые на тесёмке в рукава, — скорей освободиться, сбросить, выскользнуть, как Царевна-лягушка из кожи. Хлопает дверца шкафчика, торопливый мамин поцелуй, её запах…
Яна сидит рядом с воспитательницей — она несколько раз дралась за это место и, наконец, завоевала. Не помню, как её зовут. Она — тоже чудо. Фея Детского Сада. Тогда она представлялась Яне вполне «тётей», теперь видно — ей едва ли восемнадцать. Фея невысокого роста, круглолицая, румяная. На ней полосатая кофточка, короткая черная юбка и валенки, надрезанные в голенищах, стягивающих полные икры.
— Сложите листок вот так и так. Саша, я же показываю. Андрей, у тебя опять нет платка? Да, правильно. И у тебя правильно.
Сегодня Фее не до нас, и вчера было не до нас — торчит у неё какой-то солдат. Я — по правую руку, он — по левую. И солдат этот для неё самый главный. Мы ревнуем, и он тоже.
— Лучше б ты совсем не приходил, — грустно говорит Фея. Я ликую. Нечего приходить.
— Другим и вовсе не дали, — говорит он. — Прямо из госпиталя, — в часть.
— Ну пусть бы на недельку, — шепчет она. — Теперь вот здесь загните и оторвите. Получилось что? Квадрат. Теперь загните, чтоб уголки были внутрь. Неужели нельзя ещё хоть денёчек? Один-единственный?..
— Вот так? — встреваю я злорадно. И тут же со всех сторон: — А я? А у меня?
Солдатик смотрит на нас уже с откровенной ненавистью, я торжествую. Какой он принц для нашей Феи? Бритоголовый, лопоухий, с тонкой цыплячьей шеей, натёртой воротничком гимнастёрки.
— Теперь снова пополам, так и так. Все смотрят, я кому показываю? Ты у меня останешься сегодня, и всё. Ритки не будет, она к тётке уйдёт. Она всё знает.
— А к матери? — он смотрит куда-то в угол, — Нельзя, я ей обещался.
— И опять загните внутрь, — Яна вдруг видит с ужасом, что Фея плачет. Слеза катится к уху, где малиново вспыхивает серёжка.
— Дурная, а как совсем не вернусь? Вон мой дружок с трёхмесячным оставил. Не вдова, не жена.
— Ой дура-ак, — тянет она и уже смеется, — Дурак и есть. Ну-ка, что у нас получилось? Андрюша, что?
— Корабль, да?
— Двухпалубный корабль, с парусами. После обеда запустим.
После мёртвого часа Яна выкрасит паруса в оранжевый цвет, и будет её чудо плавать с другими разноцветными чудесами в море-корыте.
— Солнце вышло, живей гулять!
Фея выталкивает детей за дверь, все наперегонки бегут в раздевалку. Смуглый мальчик со странным папиросным именем «Казбек» дёргает Яну за косу. Яна прощает, потому что у него есть настоящий кожаный мяч.
Мы уже оделись как попало — Феи нет. Но мы терпеливо ждём в полутёмной раздевалке, каким-то чутьём зная, что звать её нельзя.
Наконец, дверь распахивается. Прошло не больше минуты, прошла вечность. Как медленно тянется в детстве время! Дверь настежь — на пороге моя Фея. В коридор из комнаты врывается солнце, в волосах у Феи — солнце, на блузке, на щеках губах горит солнце. Яна хватает её руку. Сейчас, мягко шлёпая валенками. Фея отведёт их во двор, и Яна никогда не узнает, чем закончится для неё этот день. Будут ещё обычные дни, без солдата, потом они вернутся домой, в подмосковный городок.
Скачет Фея по солнечным классикам-квадратам. Яна так не умеет — до чего ловко. Фея есть Фея.
Что было с тобой потом, моя Фея? Этого она никогда не узнает.
Снова затрещал проектор в просмотровом зале, где лежала ничком Яна, зажатая рядами кресел, и видны ей были лишь две пары ног в сандаликах да край светящегося экрана. Она до смерти боится дремучих дверей и тёти Клавы.
— Лекарь подтвердил диагноз: рука сохнет, заражение крови, надежда только на сильный организм. А Екатерина надеялась лишь на Бога, и чем горячее становились руки и лоб спящего в забытьи сына, тем горячее и исступлённей она молилась:
«Я отдала его тебе, Господи, так пощади, не забирай Coco слишком рано.».
Тайну Замысла Божия о мире и богочеловечестве нельзя понять без тайны Святой Троицы, единосущной и нераздельной. Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой. Трое в Одном — как это может быть? Не один наш Бог, но Един. И разгадка здесь лишь в Любви Божественной, взаимопроникающей, взаимомилующей, взаимоспасающей, какой не бывает на земле.
Нет слиянного, спаянного в одно целое мира, а ведь именно так он был задуман «по Образу и Подобию» Святой Троицы. Всё вокруг буквально кричит о Замысле, всё назидательно для внимательного ока.
Вот солнце, к примеру. Оно даёт свет, тепло и жизнь. Свет, тепло и жизнь существуют в солнце нераздельно, это источники существования всего живого. Нет жизни без тепла и света, нет света без солнечного тепла, нет тепла без солнечного света. И всё это вместе — солнце.
Всякое дерево, растение, птица, тело наше, любой живой организм свидетельствуют о Замысле… Вот корень, ствол, ветви, каждый листочек — все на своем месте, все самозабвенно работают на целое, а целое — на каждого. Никто друг с другом не враждует, никто не мешает, а если надо заменить отжившее новым, молодым, смиренно уступают место… Но даже самые первые листочки, которые давным-давно отпали осенью, продолжают жить в дереве, — в других листьях, стволе, дереве — в целом. Это тот самый вечный двигатель…
— Муравейник! — прошелестел презрительно АГ. — Соцмуравейник по Достоевскому…
— Человек — не муравей. Негатив, он «по образу и подобию». Для муравья единство — способ выживания в лесу, для человека — в вечности. Цель — вот в чём главное. Земля или Небо? Не тела собирает Господь, но души бессмертные. Закон Троицы, Любовь Божественная — эликсир бессмертия в Доме Отца. Специально для тебя, сын тьмы, прочту цитату Федорова из «Философии общего дела»:
«Не в конвентах, не в парламентах, не в декларациях прав человека выработан этот образец бессмертного общества. В представлениях лиц Святой Троицы «нераздельными», то есть неотчуждающимися друг от друга, не вступающими в борьбу, которая сама по себе ведёт к разрушению общества и смерти, в таком представлении союз Божественных лиц являлся неразрушимым, бессмертным. Представлением же лиц Святой Троицы «неслиянными» устранялась их смерть, потому что неслиянность означает устранение поглощения одним лицом всех прочих, которые при нём теряют свою личность, делаются его бессознательными орудиями и, наконец, вполне с ним сливаются, обращаясь вместе с ним в полное безразличие, в ничто». — Мы, негативы, тоже бессмертны, — усмехнулся AT. — И тоже не вступаем в борьбу друг с другом…
— Вечно объединяющая вас ненависть к Источнику Жизни — это не бессмертие, а вечная смерть. Вечная смерть — вовсе не бессмертие.
— Протестую, — прошипел АГ.
— Протест принят, — отозвался откуда — то голос билетёрши Клавы, — Прошу адвоката не отклоняться от темы.
— Итак, изгнанное из рая человечество росло, множилось, поколения сменяли друг друга. Но Замысел Творца о богочеловечестве неотделим от замысла о каждом человеке, сотворённом «по образу и подобию», то есть богоподобным. Сыном Бога.
Богочеловечество после конца истории и Суда должно возродиться в Царствии, в Доме Отца. Богочеловечество вызревает в человечестве земном, — как бабочка в коконе, чтобы, сбросив всё непригодное, греховное, лишнее, взлететь в Небо. Плоть — земле, душа, выбравшая Свет — Свету. Душа, выбравшая тьму — тьме.