— Эх, твою дивизию! Опять поломалась!
— Что такое? Сейчас полезете?
— Куда полезем, мать. Не видишь — лестницу заклинило. Петро, давай ты теперь починяй…
— А чо я-то? Чо сразу я-то?
— Я в прошлый раз был… Хорош разговоры разговаривать, починяй давай.
— О! Пожарные называются! Не могут кота снять! А если на пожаре вот так?
— Мать, не шуми…
— Нет, ну посмотрите-ка, а! Вот это да! Я вас умоляю!
— Дайте я. Пустите, дайте. Я гляну, помогу. Знаю, чинил.
— Чо ты чинил… Отец, уйди!
— Т-та-а-ак! Н-ну чего, уже вс-сё? Ухай… да… кали? Технику-то каз-зенну… ю? Ухай-да-ка-ли?
— Степан, гос-споди, да ты-то куда лезешь! Сгинь!
— Надо все-таки из шланга полить. Сам и слезет.
— Да ну, у них ещё и шланг сломается…
— Я вас умоляю!
Василий немного пришел в себя. Железное чудище мертво торчало в листьях. Что-то звякало, под деревом гудел спор. Чуть погодя лестница, подергиваясь и грохоча, стала складываться. Затем люди на земле начали мало-помалу терять к Василию интерес и принялись расходиться. Уехали пожарные — в депо, чинить лестницу, которая, хоть и согласилась уменьшиться, никак не хотела раздвигаться обратно. Ушел тот, кто хотел облить Василия из шланга — на ходу он что-то доказывал Степану, а Степан неуклюже увлекал его за собой, держа азимут на ларек. Ушли кормушки — и сердобольная, и я-вас-умоляющая. Ушли все. Василий бурым комком съёжился в развилке, и со стороны могло показаться, что это не кот сидит на дереве, а меховая шапка застряла между веток — забросил её кто-то ещё зимой, да так она и осталась наверху, грязная, вылинявшая и никому не нужная. От пережитого Василий оцепенел и не мог даже орать. Он не чувствовал больше ни страха, ни жары, ни голода, не чуял порывов ветра — только сидел, прижавшись к дереву, и глядел перед собою пустыми глазами. Шли часы, солнце поднялось в зенит и стало опускаться, воробьи на ветках ссорились, дрались и мирились, под ясенем ходили и разговаривали люди, а Василий оставался нем и недвижим. Недвижим и нем.
Потом это случилось.
Где-то далеко, за домами, там, где проходила большая разбитая дорога, усыпанная по обочине гравием, родился звук. Слабое жужжание со звенящей нотой — будто летел стальной жук с жестяными крыльями. Звук этот проник в опустошенный ум Василия и тронул что-то родное, вечное. Кот задвигал ушами. Жужжание росло, обрастало басом, тарахтением. Василий ожил и завозился на ветке. Сомнений не было: с молочной фермы возвращалась его кормушка. Личная, домашняя. Он даже представил себе: вот она едет верхом на мотороллере — голова обвязана косынкой, толстые ноги в тапочках покоятся на рифленом железе. Вот позвякивают бидоны со сметаной в широком кузове — стоят впритык, укрытые рогожей. Вот кормушка заезжает во двор, заводит мотороллер в гараж и выходит оттуда, неся по бидону в каждой руке. Поступь её тяжела, от халата расходятся волны молочного запаха. Вот она идет на кухню и принимается разливать сметану по банкам, чтобы потом спрятать банки в светлом, ревущем нутре холодильника. А рядом — и звать не надо — околачивается Рыжик: урчит громче мотороллера, вьётся по ногам, бодает кормушку под колени. Кормушка разражается благостным уханьем, зачерпывает из бидона полный уполовник и плюхает в рыжикову миску сметану — сладкую, холодную, густую. Рыжик нависает над миской, опускает морду и, поджав усы, жрет, жрет, жрет, жрет, жрет…
«Сволочь!» — яростно подумал Василий. Больше не было ни дерева, ни высоты, ни ветра — была только сметана и паскудный Рыжик, готовый стрескать общую долю в одно рыло. Не помня себя, Василий встал, попирая лапами шершавую кору. Завертел хвостом, соскочил на опасную с виду ветку. Ветка закачалась под его весом, но он махнул на соседнюю, оттуда — ниже, спружинил, прыгнул ещё ниже, заскользил, выровнялся. Птицей, мохнатой птицей слетел Василий на землю и помчался к родному дому. Вильнула, истошно сигналя, машина — он только припустил быстрее. Возник на дороге один из мучителей — Василий едва не сбил его с ног. Ворота уже закрывались, впустив во двор мотороллер с бесценным грузом, но Василий успел проскочить, галопом пронесся на кухню, увидел рядом с холодильником Рыжика и с разгону зарядил ему такую оплеуху, что младший брат опрометью вылетел вон. Потом Василий обернулся — как раз вовремя, чтобы встретить входящую кормушку долгим, охрипшим мявом.
— Васька! — сказала та. — Где шлялся?
— Мя-у-вя-я-я!! — ответил Василий.
— Сметаны хошь?
— Мня-я-я!!!
— Ну сейчас, сейчас…
Через минуту Василий, дрожа от нетерпения, погрузил нос в миску и принялся лакать восхитительную белоснежную сметану. Мучители, проклятое дерево, пьяный Степан, пожарная лестница, воробьи, дневная жара и ночной холод — все это не стоило и воспоминания. А вот сметана стоила. Пожалуй, ради сметаны можно было даже пострадать. Если бы Василий любил анализировать, он бы сказал, что все мучения предшествовавших дней подготовили его к этому мгновению, очистили, возвысили — и сделали вкус сметаны окончательно неземным. Но он не любил анализировать. Он любил жрать.