Сырой, пронизывающий холод был хуже, более изнуряющим, чем мог бы быть более жестокий, более сильный холод. Не то чтобы было недостаточно холодно и выпали первые обильные зимние снега дальше на север, где могущественное воинство Бога и архангелов укрылось на своих укрепленных позициях, а имперская чарисийская армия и армия республики Сиддармарк обосновались на собственных зимних квартирах. Позади передовых позиций чарисийцев и сиддармаркцев инженеры и другие отряды продолжали отчаянно трудиться, преодолевая неизбежную октябрьскую мерзлоту в своих попытках завершить ремонт системы каналов и дорог, разрушенных на своем пути отступающими армиями Церкви. Вдоль линии канала Шерил-Серидан, сгорбив плечи под хлещущим дождем, в грязном страдании, окопавшаяся королевская доларская армия столкнулась с постоянным, сокрушительным давлением усиленной армии Тесмар графа Хэнта.
А в кабинете особняка Гората человек, потерявший все, что он любил, сидел, уставившись в огонь в своем камине, с полупустой бутылкой виски у локтя.
Было очень тихо. Он слышал четкое, ровное тиканье часов даже сквозь барабанную дробь дождя, и огонь тихо потрескивал и шипел. Это были единственные звуки, фон, который дополнял необъятную, отзывающуюся эхом тишину позади них. Голоса его дочерей, зятьев и — всегда и особенно — внуков преследовали его память, но эти голоса никогда больше не нарушат тишину его дома. Остаточная боль в плече, тупая и непреодолимая боль в сросшихся костях, которые уже никогда не будут прежними, была ничем по сравнению с этой более глубокой, бесконечно более горькой болью.
Граф Тирск закрыл глаза, поднял свой бокал и сделал еще один глоток. Дорогой виски, неразбавленный водой или льдом, мог быть самым дешевым ромом из какой-нибудь полуразрушенной портовой таверны. Его ложное обещание забвения обжигало ему горло, но у него всегда была твердая голова. Когда он был моложе и глупее, он гордился своей способностью перепить за столом других людей, мужчин в два раза больше его. Теперь, когда он жаждал забвения — или, по крайней мере, ступора — опьянения, это было трудно получить.
— Будете ли что-нибудь еще, милорд? — спросил тихий голос.
Граф не слышал, как открылась дверь кабинета. Он не повернул головы, когда заговорил голос. Он только глотнул еще виски.
— Нет, Пейер, — решительно сказал он.
Пейер Сабрэхэн долго и неподвижно стоял в дверном проеме, глядя на человека, сидящего перед камином. Никто из тех, кто когда-либо имел несчастье иметь дело со вспыльчивым камердинером графа Тирска, не обвинил бы Сабрэхэна в чувствительности или в чем-то, отдаленно напоминающем сентиментальность. Но взгляд острых глаз маленького камердинера в тот момент мог бы заставить этих людей задуматься. В этих глазах были беспомощность и горе. И не только ради человека, которому он служил столько лет. В его памяти тоже звучали те юношеские голоса, которые ни один из них никогда больше не услышит в этом мире, и он жаждал — нуждался — утешить графа.
И он не мог. Никто не мог, не там, где эта рана врезалась в саму его душу.
— Я буду в кладовой, милорд. Если понадоблюсь вам, просто позвоните.
— Нет, — сказал этот суровый, побежденный голос. — Иди спать. Тебе нет смысла сидеть.
— Я…
— Я сказал, иди спать! — Тирск внезапно вспыхнул, не отводя взгляда от огня. — У меня нет привычки повторяться. Нужно ли мне искать себе камердинера, который это понимает?!
— Нет, мой господин, — сказал Сабрэхэн через мгновение. — Нет, вам это не нужно. Спокойной ночи, милорд.
Он вышел, бесшумно закрыв за собой дверь, и Тирск допил виски в своем стакане. Он поставил его на стол рядом со своим стулом, здоровой рукой откупорил бутылку, налил и поставил бутылку обратно. Он сделал еще глоток, и уголок его сознания насмехался над ним за то, что он вымещал свою собственную боль, крошечную часть своего огромного гнева на Сабрэхэне.
Завтра, — уныло сказал он этому уголку. — Тебе придется как-то загладить свою вину перед ним завтра. Предполагая, что тебе не повезет быть трезвым утром.
Жалость к себе при этой мысли глубоко ранила, но в конце концов на него свалилось слишком много.
Он отдал все, что у него было, воскрешению и воссозданию своего флота. Он сражался в бюрократических битвах, наживал врагов, знал, что люди, которых он приводил в ярость, отвернутся от него и отплатят за все его усилия и труд его же уничтожением в тот момент, когда джихад больше не будет нуждаться в его услугах. Он отправил матросов и офицеров под своим командованием сражаться с врагом, чье оружие всегда превосходило их собственное, и они одержали победы, которых не было ни у одного другого флота. Он рисковал гневом инквизиции, чтобы защитить таких людей, как Диннис Жуэйгейр, потому что они отчаянно нуждались в его флоте — и самой Матери-Церкви. Он пожертвовал даже своей честью, стоя в стороне, соглашаясь с позорной капитуляцией честно сдавшихся людей перед мстительной жестокостью Жаспара Клинтана, потому что его верность своему королю, его послушание Божьей Церкви требовали даже этого от него.