— Что ж, без еды? — удивленно справился Васька Малецков.
— С ней дело короткое. Берешь прут икры, кус хлеба, и айда! — Казачок свел брови, потупился. — Второй год снится одно и то ж…
— Снам воли не давай, — рассудительно молвил Мокей. — Мозгуй, как бы поскорее кончить с бароном. Чтоб новый генеральский чирей не вспух. Было их — раз, два, три… ой, много!
Казачок скрипнул зубами.
— До чего людей довели… В Крым войдем — всех, до единого, под корень!
— Извени! Мы — революционный топор, верно. А вот сплеча не рубим, направо-налево не косим, запомни.
Глазковец-кочегар непримиримо покосился на Брагина.
— Беляки не только по ту сторону…
— Ты о ком?
— Есть у нас такие…
— А ну, без намеков! — осадил его Мокей и подпер голову кулаком, сказал раздумчиво, невесть кому: — Огромадная все-таки глубь — человечья душа. Как ни мается, ни топает впотьмах, а выйдет на свет. Любая, самая заматерелая!
— Тогда и баронова, по-твоему? — подкинул едкий вопрос Васька.
— Я о людях, балда!
Казак приподнялся, исподлобья оглядел взорванный мост, проступающий вдалеке, сказал сиплым, не своим голосом:
— Уральцы-то, уральцы… А завтра мы по их следу, а послезавтра…
— Жили в одной яме, сосед, умрем на одном бугре, — спокойно отозвался ротный. — Договорились? А теперь спать, утро на носу.
В полуверсте от них, у огня, разведенного саперами, сидел Игнат Нестеров, еще не остыв после ночной атаки. На дамбе, длинной тонкой стрелой, вонзенной в крымский берег, заваленный грудами мертвых тел, повторилось то, что было позавчера, и вчера, и сегодня утром. Уральцы проскочили саженей сто, сто пятьдесят, залегли, накрываемые огнем бронепоездов и морских орудий. Мало кто уцелел в передовых ротах. Совсем недавно парень шутил, сердился, дерзил начальству, думал о живом, сокровенном, и вот уж нет его, и осталась о нем у товарищей пронзительная, острой ссадиной, память…
Атака захлебнулась. По приказу комбрига поредевшие в боях первый и второй батальоны отступали назад. Их сменил третий, оседлал завалы железнодорожного моста, выдвинул к дамбе пулеметный дозор.
Перед рассветом Игнат перешел на свой берег: надо было позаботиться о подвозе патронов, поскрести тылы бригады, чтоб иметь под рукой резерв.
Попутно заглянул к саперам: они, почти на ощупь в зыбкой полутьме, под пулями и осколками, готовили запасные звенья пешеходной переправы, вновь и вновь расшибаемой врангелевской артиллерией.
— Где командир?
— Прежний убит, а новый скобу вколачивает. Эй, Ксенофонт!
Командир выпрямился, утер со лба пот, повернул на зов усталое, землисто-серое лицо.
— Медведко, начснабриг, ты здесь какими судьбами?
— Не все тебе, комиссар… Ну, а если откровенно, сбежал к лешему. Я ведь потомственный камский плотогон… — Медведко повел рукой на костерок в глубокой бомбовой воронке. — Прошу к моему шалашу. Покурим.
— А есть? — обрадовался Игнат.
— Сам Грязнов саперам прислал, за геройство, за муку. Пехоте все-таки легче.
— Позавидовал… — глухо уронил Игнат, опускаясь вслед за ним в воронку. Закурил, посмаковал едкий махорочный дымок, улыбнулся. — Какие дела на нашей стороне?
— Затемно Первая бригада подвалила с хуторов. Стоит левее, у недостроенного танкового. Половину моей команды затребовали туда. Улавливаешь стратегию?
— По всему, новый штурм.
— Непременно, все к тому идет… А тебе поклон, комиссар!
— От кого?
— Кашевара Мокея помнишь? У-у-у, высоко взлетел бородач — ротой командует. А в помощниках у него… кто б ты думал? — губы Медведко чуть повело вкось. — Кольша-стеклодув!
Игнат вскочил, снова сел. По его лицу, подсиненному порохом, растекалась бледность.
— Наконец-то! Ищу-ищу, как в воду канул… Друг мой хороший, с первых рейдовских дней… Ну, спасибо, Ксенофонт, обрадовал!
Медведко насмешливо померцал глазами.
— А девку-то у него все-таки отбил, сердечный друг!
— Было и такое, не спорю.
— Ну, он тоже не оплошал, толстобровый. Под корень подсек… с Палагой моей. Дело прошлое, но…
— Чего ж лютовать, если сама выбрала?
Ксенофонт сбычил голову, дышал затрудненно, со свистом. И не утерпел, спросил:
— Где она теперьча, в Красноярске?
— Там, с дитенком. Наталья говорила: ну, вылитый батя.
— Сыпь, сыпь сольцой, комиссар, не жалей плотогона. Шкура у него толстая, еловая…