Миновали середину железнодорожного моста, когда с крымской стороны вдруг брызнули столбы расплавленного серебра, вспороли серое, в космах, небо, упали на залив, стремительно перенеслись к переправам. Ожили чертовы прожектористы!
Обстрел, к ночи немного приутихший, возобновился с утроенной силой: врангелевцы били наверняка, по нитке мостовых дамб. Там и сям вздымались высокие всплески, окатывали с головы до ног, шрапнель густо секла по воде…
Вот и конец мосткам, вот и твердая, правда, пока насыпная земля. Раненые уральцы, собранные для отправки в лазарет, увидели подмогу, пересиливая боль, потеснились к бровке.
— Думали, не дождемся…
— За такие думы… знаешь? — напер на раненого Васька.
— Валяй до кучи, — усмехнулся уралец, белея в темноте марлевой повязкой. — Ну, земляки, не подкачаете? Говорите сразу, а то ведь мы и назад повернем!
— Не гоношись! — был скупой Кольшин ответ.
— Эй, а твой голос мне знаком. Не из нашей ли бригады, куманек?
— Угадал… Быстрей, ребята, быстрей!
Красноказачья пехота выходила на дамбу, снова разбиралась «волнами», теперь куда более короткими, чем раньше, на северном берегу.
— Перебежками вперед!
Бойцы вставали, неслись как угорелые, спотыкаясь о тела убитых, припорошенных снегом. Сбоку налетал ветер, прошибал тонкие шинельки и стеганки насквозь.
— Ложись, окапывайся!
Проскочив несколько саженей, падали у рельсов, ловили ртом ускользающий воздух. Окапываться, собственно говоря, было негде. Просто с шапку жесткой, накромсанной взрывами землицы перед собой, и готово, а там — новый бросок в ночь, рассеченную прожекторами, в туман, в гущу огня, поставленного белыми. Свинец и сталь, сталь и свинец, и ты, голодный, холодный, сотрясаемый крупной неуемной дрожью, на высоком заснеженном гребне дамбы, у всех на виду, открытый каждой пуле, каждому осколку.
Брагин поспевал вслед за Кольшей, ни на шаг от него, ненадолго замирал, звонко передавал слова команды, а перед глазами ни с того ни с сего проносились обрывки далеких видений: бревенчатая изба над отвесным красновато-желтым яром, утюги-баржи, битком набитые полупьяной молодой деревенщиной, заплаканная мать на приплеске… Давно ль это было? Год с небольшим назад!
И голос ротного где-то правее:
— Вспышка — уныривай по-гагачьи. Допек?
Егор устал нырять, втискиваться в хрусткую твердь насыпи, она отдавала дегтем, ржавчиной, застарелой вонью. Взвод как бы растворился в молочно-серой мгле, пропал без следа. «Волна», в которой ты, — первая, а второй и третьей не видно вовсе. Но они есть, они ползут, подпирают затрудненным дыханьем… Егор уставил в темноту неподвижный взгляд. Скоро ли? Скоро ли, дьявол побери, одолеем дамбу. Этак нас выколотят поодиночке, некому будет линии брать, а их там намешано невпроворот. Самая жуть — на берегу…
— Вперед!
Взвился огонь, раскатисто грохнуло. Егорку раза два перевернуло с бешеной силой, вынесло под откос. Каким-то чудом успел зацепиться за обломок старой сваи, оглушенный, изодранный, полез наверх. «Врррешь, не сомнешь!» Чья-то рука протянулась из тумана, помогла… Он поднял винтовку, — свою или чужую, кто знает? — шатаясь, побрел за ротой, обогнавшей его на двадцать шагов. «Запил ржу стылым сивашским рассолом!» — усмехнулся Егорка. И замер как вкопанный. На шпалах, раскинув длинные плети рук, лежал вниз лицом Кольша Демидов.
— Что с тобой, командир?
Взводный шевельнулся, медленно приподнял всклокоченную, пересыпанную порошей голову, и по движенью искривленных болью губ иркутянин скорее угадал, чем услышал:
— Веди… Я сейчас…
— Может, перебинтовать?
— Делай, что приказано!
Перебежки по дамбе участились. Все больше черных бугорков застывало на рельсах, все ближе надвигался полуостров Таганаш, опоясанный рядами колючей проволоки, перекипающий огненными взблесками.
Егор был как в тумане. Далеко прочь улетели суетные мысли о доме, опустело в груди. Ему (вдруг стало совершенно безразлично, будет ли он жив после атаки или нет. «Вррешь, не уймешь!» — срывалось с губ, вновь и вновь ставило на ноги, толкало вперед. Почти не заметил он, как на некоторое время очутился среди уральцев, как по привычке подавал команду, и кто-то подхватывал ее сиплым тенорком, переносил дальше. Одно-единственное врезалось в память, где-то на последних саженях перед кромкой берега: по шпалам, казалось, в самом перекрестье пулеметных очередей, под пристальным оком прожектора, идет высоченный человек с непокрытой светловолосой головой, идет во весь рост, и в руке крепко зажат наган.