страшнейшая хандра. С трудом хватает воли заставить себя заниматься.
Что будет на экзаменах - не знаю. Я думаю, что сдам, но как, это я не
знаю. Одолевает это проклятое состояние. Мне хочется учиться, это я
знаю, но заставить себя учить уроки - это скоро станет выше моих сил.
Все свободное время я читаю. Я читаю даже больше, чем следовало бы.
Но хуже, что я читаю и в несвободное время, вместо того чтобы учить
уроки. Запустил черчение и теперь с трудом подгоняю. И вот тут
трагедия: я хочу учиться, знаю, что учиться необходимо, люблю
большинство предметов и особенно специальные, знаю, что все это "мое
родное", морское и нужное для современного моряка, и в то же время
учиться не могу: наука не лезет в голову. Дошел до абсурда в своих
рассуждениях. Одно время совсем бросил думать, но почувствовал, что
так не могу. Тогда начал искать, искать... Чего? Себя. Да, себя я
потерял. Потерял себя. Я год тому назад думал, что я совершенство,
что я постиг все, и жизнь, и людей... Но оказывается, не так. Я много
знаю... Но вот я не знаю, для чего я живу. Я же человек! Я должен
жить с пользой для других людей! У меня должна быть цель жизни. Не
море. Море - это самая благородная профессия на земле. Но это
специальность, профессия, не больше...
Эти искания смысла жизни на шестнадцатом году от роду... "Я же человек!" Человек мыслит, не может не мыслить, и смысл жизни ему суждено искать до конца дней. Но мальчик этого еще не знает. И он говорит дальше слова, достойные мужчины. Что ж, высшая цель жизни, высший смысл пока скрыты для меня. Но более прямую, более близкую цель я хорошо знаю. Поэтому я соберу волю, заставлю себя жить, учиться, работать. Составляется "краткосрочная программа": гнать хандру, воспитывать волю, не позволять себя распускать. Дисциплина и целеустремленность. Надо хорошо закончить учебный год. Летом, на каникулах, он всерьез займется языками. Но...
...Я думаю, что так сумею жить, но что дальше? Дальше я еще не
надумал. Цель моей жизни, самое главное в жизни человека, еще не
ясна. Море, конечно, море. Море - это профессия, и прежде всего нужно
быть хорошим профессионалом, специалистом... Но так все же нельзя.
Ведь в это время миллионы людей, работая всю жизнь, умирают. Но хуже.
Умирают, даже не дожив до седин. Умирают на фабриках, заводах, на
фронтах в Европе и Африке. А другие - но меньше таких - сидят в
шезлонгах. Это же несправедливо. Это надо было понять мне давно. Но
это задело меня только сейчас. Я это понял, и мое место не в
шезлонге. Но я еще очень молод. Мне надо учиться и приобретать
знания. А войны кончатся. Может быть, и не доживу я до последней
страшной битвы, но, может быть, она уже совсем рядом, и с последней
войной исчезнет несправедливость. Народы всех стран будут строить
коммунизм. Я всегда буду в первых рядах их. Вот я весь. Весь перед
тобой. Может быть, я не совсем так сказал, как хотел, но я сказал
искренне.
P. S. Не показывай это письмо никому. Разве что только папе. Но
никому больше - оно для тебя.
Перечитываю это сумбурное, трогательное, пророческое письмо... "Читаю с тайною тоскою и начитаться не могу". Наивно? Да, но и прекрасно. Завязь жизни наивна в своей откровенности. Незрело? Конечно. Но избавь нас бог от ранней зрелости, если она несет успокоенность, равнодушие, эгоизм. Пусть живет в мире такая незрелость, это весеннее смятение чувств и мыслей...
Он и не подозревал, как близка была та страшная битва, которую ему не суждено было пережить.
Экзамены он, несмотря на хандру, сдал успешно. Может быть, к лету и хандра прошла.
Шли памятные людям нашего поколения последние предвоенные дни.
Рига, 22 июня 1941 года
Дорогая мама! Все благополучно. Твое письмо получил уже давно, а
вчера или позавчера - другое. В плавание мы, наверное, не пойдем
никуда. Главное, что я тебя прошу, - это не волноваться за меня.
Поцелуй от меня горячо любимого папу. Не волнуйтесь и не беспокойтесь
за меня. Здесь пока все спокойно.
P. S. Ты видишь, как я пишу. У меня на работе загрубели руки, и
я совсем разучился писать.
Очень он постскриптумы любил. В иных письмах по два, а то и по три.
Вечные, никчемные, но неизбежные слова; не беспокойся, мама. Мамы созданы, чтобы беспокоиться за сыновей. Особенно когда сыновья под бомбами. Рига пала 1 июля.
Февраль 1947 года... Рассказывает Борис, медлительный широколицый парень, Мишин друг по техникуму. Он недавно вернулся из армии, начал работать механиком в гараже. Его мать, еще нестарая женщина, тоже пережившая блокаду в Ленинграде, потерявшая мужа и дочь, сидит рядом за столом, подперев голову ладонью, и горестно кивает его тяжелому, с паузами и каким-то мычаньем, рассказу. Кажется, у него контузия.
- По дороге в Ленинград здорово нам досталось. Бомбили фрицы несколько раз. Не все и добрались... Сначала поездом ехали, а потом встал поезд: полотно разрушено. Они тогда, где хотели, летали. Пешком пошли. Друг друга растеряли. Кто на попутных машинах, кто как... Я Мишу где-то около Пскова потерял. Все-таки добрались, он даже на день раньше меня. Отощали только...
- Я, как Борьку увидела, так в рев. Реву и остановиться не могу, прерывает Бориса мать.
- Мам, ну мам...
- Да ладно уж. Все вот пережили. А Миша уж такой мальчик был. Всегда я его Борьке в пример ставила. Он у нас часто бывал. Там, на Литейном, к нему хорошо относились, ничего не скажу, а все не у родной матери. И мать его я один раз видела... Значит, жива она? О господи, горя-то сколько... Погиб Миша...
Она всхлипнула. Женщины, пережившие блокаду, часто плачут. Наверно, и не отучиться им.
Борис рассказывает дальше:
- Ну а в августе всех, кто хотел, отпустили из техникума. Сказали: можете с родителями эвакуироваться или на работу идти, призыва дожидаться. Это первый курс, конечно. Миша в пароходство на работу поступил матросом. Знаю, в Таллин они ходили, в Кронштадт. Опасно было, но он не боялся. Он вообще-то мало чего боялся. И здоровый был как черт. Я тоже не слабак, но до него мне далеко было... За родителей он сильно беспокоился, но ехать к ним не хотел. Я, говорит, здесь пригожусь. Пригодился...