— Да-а-а… Спасибо ему.
— Папа передаёт спасибо твоему отцу, что выбрал такое замечательное место для рисования сакуры, — перевёл я Тиэко слова отца. — Папа в полном восхищении.
— Я очень рада, — сказала Тиэко по-русски и продолжила по-японски. — Мы вместе выбирали.
— Тиэко говорит, что это она выбрала это место, — «перевёл» я.
Папа вскинул брови встал с табурета и подойдя к Тиэко — та даже испугалась и быстро-быстро заморгала — взял её ладонь и поцеловал с обратной стороны. Глаза Тиэко округлились и она улыбнулась.
— Спасибо, папа Васа, — проговорила она.
— Папа Васа… Надо же… Меня так на Кавказе звали на базаре. А у неё такой нежный голос, что слушал бы и слушал. Почему у наших, кхе-кхе, баб, кхе-кхе, не такие голоса?
— Мне сами японцы говорили, что их женщины с детства специально так настраивают голос, чтобы нравиться мужчинам. Так и пищат до старости. Хе-хе…
— Красиво пищат. Мне нравится.
— На то и рассчитано… Медовая ловушка.
— Возможно-возможно. Гейшы… Маленькие ступни… Ну да, ну да… Их для услады мужчин готовили с малолетства. Чио-чио-сан…
— Что говорит папа Васа?
— Ему нравится твой голос и то, как ты его называешь. Ему нравится, что у него появилась такая дочка.
Тиэко ещё больше расширила глаза и прямо упала перед отцом на колени. Тот от неожиданности отпрянул, и едва не перевернул этюдник и едва не уронил картину, которую я поймал уже у смой земли.
— Вот вы, блин, даёте, — вырвалось у меня, когда я ставил этюдник.
— А что она? — выдохнул отец и обратился к Тиэко. — Ты вставай! Чего ты?
Тиэко поднялась с колен и прижалась к отцу.
— Спасибо, папа Васа. Спасибо.
— Да, пожалуйста! Чего это она?
Я извиняюще скривился, пожал плечами и решил сознаться, что слегка переврал его слова.
— Э-э-э… Я сказал, что тебе нравится, что у него появилась такая дочка.
— А-а-а… А я разве так сказал? — нахмурился он.
— Почти так, — снова, извиняясь, улыбнулся я.
— Почти, да не почти… Прохвост! Ладно, проехали. Куда уже теперь деваться. Оставили отца, кхе-кхе, перед фактом.
— улыбнись уже, — сказал я. — Пугаешь невестку.
— Эх, надрать бы тебе уши, — сказал отец и, улыбнувшись, погладил Тиэко по голове.
— Камасутра не позволяет? — усмехнулся я.
— Чего-о-о? — удивился отец.
— Ну, так Остап Бэндер говорил: «Эх! Набил бы я тебе рыло, да Камасутра не позволяет».
— Чего несёшь? Какая Камасутра? Заратустра! Вот, жук! — Отец крутнул головой, продолжая улыбаться. — Отца подловить… Думаешь отец не знает разницы между Камасутрой и Заратустрой? Да мы этими «Стульями» ещё в детстве зачитывались. Ильф и Петров, мл, в одном флаконе… Как шампунь и кондиционер. Что это такое кондициоер? У нам шампунь и всё. А у японцев ещё и кондиционер, мл.
— От кондиционера волосы становятся пышные, — пояснил я. — Я же тебе объяснял.
— Да, это я так…
Он отстранил Тиэко от себя и, посмотрев в глаза, сказал:
— Всё хорошо, дочка. Живите счастливо.
Я перевёл.
— Папа Васа, я тебя лублу, — сказала Тиэко.
— Вон кого луби, — усмехнулся отец и подтолкнул её ко мне. — Только спать папе Васе давайте.
Я перевёл. Тиэко прижалась ко мне, спрятав на моей груди покрасневшее лицо.
— Вот так бы вас нарисовать, — сказал отец. — Красивая картинка получилась бы.
— Так нарисуй. Сними эту и сделай хотя бы набросок.
Отец моментально отжал раму, установил другую и стал карандашом быстро чиркать по загрунтованному холсту.
— Сейчас-сейчас, — говорил он то и дело. — Сейчас сейчас. Пусть она развернёт лицо к закату.
Я перевёл. Тиэко развернулась.
— Ах как хорошо, — сказал папа. — А фоном будет цветущая сакура.
Когда мы только приехали катающихся на лыжах на горках и на коньках на озере было не много. Особенно мало было иностранцев, поэтому мы с папой привлекали вниманее. Особенно после того, как буквально на следующий день на «доске почёта» появилась папина фотография. Японцы, всячески выказывая стеснение, тыкали на папу пальцем и улыбаясь, кланялись, когда он на них смотрел.
Краскам требовалось высохнуть, а поэтому другой день мы начали с пленера на вершине горы с видом на озеро. Перспектива была шикарная. Перед нами открывались горные возвышенности розовеющие в лучах восходящего солнца. Именно, что возвышенности, так как лишь некоторые из них превышали, и то не на много, тысячу метров. По сути, это были наши Приморские сопки, которые японцы называли «горы».
«Горы» мы рисовали три дня, пока не распустила бутоны «наша» вишня.