Думаю, ты впал в замешательство, обнаружив, что тебя преследует искушение помечтать о простоте и что фантазии твои глупы и наивны, как и у любого другого. Какой скандал! Как это может быть? Свести все к нулю и ни к чему больше — вот в этом и заключается Цукерманова простота. Ты сообразно складу своего характера не веришь в то, что, с твоей точки зрения, получено безо всяких усилий. (Как будто нам легко досталось то, что у нас есть!)
И тем не менее, несмотря на то что я ушла, не думай, что я недооценивала тебя. Нужно ли говорить о том, чего я буду лишена, несмотря на свою застенчивость и хорошо известную тебе неуверенность в сексуальном плане? Я больше не буду ощущать твоего тела, прикасающегося к моему, не смогу обхватить твои бедра ногами. Это не слишком эротично по современным стандартам, и, вероятно, ты даже не совсем понимаешь, о чем я хочу сказать. «Что ты там бормочешь насчет моего тела?» — спросишь ты и замолчишь, теребя бакенбарды. Да, я имею в виду позицию № 1. Вряд ли тебе приходилось проделывать такие заурядные телодвижения, пока я не повстречалась на твоем пути, но для меня это было прекрасно, и я еще долго не смогу забыть, как хорошо мне было с тобой в такие мгновения. Также я навсегда запомню тот вечер, который я проводила в твоей квартире, прислушиваясь, не вернулся ли мой заклятый враг к ужину; тогда по радио передавали одну песенку, и ты рассказал мне, что под эту мелодию ты, когда был учеником старших классов, обычно танцевал со своей подружкой, Линдой Мандель, и в тот раз, в первый и единственный раз, мы танцевали фокстрот в твоем кабинете, как взрослеющие подростки сороковых годов, крепко прижавшись чреслами друг к другу. Когда я буду оглядываться на свое прошлое, вспоминая, что было пятнадцать лет тому назад, знаешь, о чем я подумаю? Я буду думать: «Ну и повезло же тебе, старушка!» Я буду думать так, как все мы думаем пятнадцать лет спустя: «Как это было мило!» Но в двадцать восемь лет все выглядело иначе, особенно если ты собираешься стать вторым Мопассаном и снимать пенки со злой иронии судьбы. Хочешь поиграть, сочиняя другую реальность? Найди себе для этого другую дуру. Я ухожу от тебя. Теперь, когда я случайно встречусь с тобой в лифте или увижу тебя в подъезде, когда ты будешь вынимать письма из почтового ящика, я сделаю вид, что мы — всего лишь соседи, даже если рядом с нами никого не будет. Если же мы встретимся на публике — в ресторане или на приеме, а я буду вместе с мужем, окруженная своими друзьями, я вспыхну, я непременно зальюсь краской, и не потому, что имею такую привычку, а потому, что краснею в момент разоблачения. Кровь приливает к моим щекам в самый неожиданный момент, но, возможно, я смогу найти выход из данной ситуации, если подойду к тебе и скажу, глядя тебе прямо в глаза: «Я просто хотела вам сказать, что я необыкновенно похожа на всех героинь ваших весьма спорных книг, — и тогда никто не догадается, несмотря на мое пунцовое лицо, что я действительно была одной из них».
P. S. Мне кажется, что Мария — очень красивое имя, но мне оно решительно не подходит.
P. P. S. Что касается того, что Мария выступает у тебя как совершенно самодостаточная женщина, постоянно оказывающая тебе сопротивление и постоянно повторяющая: «Я не могу жить той жизнью, которую ты навязываешь мне, не могу и не буду — если наша жизнь превратится в постоянные споры о твоей еврейской сущности и о евреях в Англии», то написаны эти страницы с большой силой, но здесь описание Марии имеет наименьшее сходство с реальностью, — и это самое малое, что можно сказать о самодостаточной женщине, потому что она снова становится твоим персонажем, одним из длинной серии выдуманных типажей. В том-то и заключается присущая тебе чертовщинка.
P.P.P.S. Если мое письмо покажется тебе слишком рациональным, уверяю тебя: я написала тебе обо всем, что думала и чувствовала все последнее время.
Дорогая Мария!
Бальзак звал своих персонажей, лежа на смертном одре. Нужно ли нам дожидаться этого страшного часа? Кроме того, ты не просто персонаж моей книги, ты не только персонаж, а живое существо из плоти и крови, вошедшее в мою жизнь. Я хорошо понимаю, какой ужас испытывает человек, если его подминает под себя тиран, но скажи мне, как это могло привести к сгущению красок, если в ход было пущено твое, а не мое воображение? Вероятно, мне следует признать, что я иногда испытываю желание или даже необходимость, чтобы люди играли определенную роль в моих книгах, и чаще всего они желают выступать в этой роли. В свою защиту я могу сказать следующее: к себе я предъявляю не меньшие требования. Быть Цукерманом значит актерствовать, принимая участие в бесконечной пьесе, а это полная противоположность тому, что подразумевается под словами быть самим собой. По правде говоря, те, кто считает, что они действительно могут быть «собой», кажутся мне личностями, которые изображают тех, кем они могли бы быть, или верят в то, кем они должны быть, или же хотят, чтобы их воспринимали так, как требуют того люди, устанавливающие правила. Итак, говоря серьезно, они даже не признают того, что весь мир — театр. Для некоторых уверенных в себе индивидов такая постановка вопроса невозможна: если они представят себе, что они те, кто они есть на самом деле, и живут своей собственной, реальной, иначе говоря, подлинной жизнью, — все это для них становится сродни различным проявлениям галлюцинации.