– О, клево, мам, примерь, – крутится Никита возле матери.
Она смущается еще больше. Ее щеки полыхают. Удивительно все это наблюдать.
Она неумело накручивает платок на шею (не привыкла к таким аксессуарам, конечно), получая одобряющее Никитино: «Тебе идет».
– Какие подарки сегодня клевые, – одобрительно говорит пацан. – Вино эксклюзивное… И платок вот тоже ничего.
– Никит, нехорошо обсуждать подарки гостей, – укоризненно говорит ему Лариса.
– А что за вино? – вдруг проявляет искренний интерес Андрей Зарубский.
– На столе там стоит, на кухне, – машет рукой Никита, и хвастливо добавляет:
– Дорогущее.
– Ишь ты! – одобряет Зарубский.
– Папа сказал, что это вино исключительно для мамы. Только она его будет пить. Потому что это ее подарок. А кто ж претендует, – пожимает плечами светловолосый мальчуган. – Мне вообще еще пить рано. Мне всего двенадцать лет.
– Что? Не наливают еще? – понимающе смотрит Зарубский.
– Нет, – сопит Никита.
– Чем еще помочь, Ларис? – спрашивает свою подругу вновь появившаяся на улице Людмила, прерывая разговор.
Она уже стоит на лужайке, возле объемного куста гортензии, лихо отвоевавшей себе значительный кусок земли на центральном месте возле дома.
Она растерянно шарит глазами по собравшимся. Ее женишка, как, впрочем, и Марии, нет. Бесследно испарились. Что за черт? Я не уследила, куда они улизнули. Засмотрелась на подарок Зарубского.
Зарубский же, в свою очередь, решил скрыться в прохладной глубине дома:
– Пойду, руки помою, – бубнит рыбак себе под нос. Есть, видимо, уже хочет.
Лариса – известная кулинарка, поэтому, думаю, она сможет удивить даже этого, наверняка искушенного гостя.
– А где Витя? – растерянно спрашивает то ли меня, то ли себя, Людмила.
Да, Вити ее нет нигде.
Может, это не мое дело. Не надо вмешиваться! Но я вдруг решаю сделать «доброе» дело, сообщив ей о своих наблюдениях. И сразу же понимаю, что делать мне этого не нужно было. Но слова, которые однажды сорвались с губ, обратно уже вернуть не удастся.
По лицу Людмилы пробегает трещина боли, искажая ее бледное лицо. Дымчатые глаза наполняются влагой. Она незаметно для себя начинает судорожно сплетать и расплетать пальцы. Теребит вырез на блузке.
Потом неожиданно резко подрывается и, практически столкнувшись в дверях с Зарубским, убегает в дом. «Наверное, плакать побежала», – думаю я. И на душе становится очень мерзко. И кто меня за язык вообще тянул?
Антон, наблюдавший эту сцену, молча мотает головой и идет к отцу. Умелыми руками начинает насаживать мясо на точеную сталь блестящих шампуров. Я ловлю себя на мысли, что мне приятно смотреть за его уверенными движениями, видеть, как рубашка рельефно обтягивает при его движениях плечи. Он ловит мой взгляд на себе и подмигивает мне в ответ. Я улыбаюсь.
Рядом со мной на террасе сидит Юля. Забыла про нее сказать, потому что она все это время была в доме. Она появилась здесь еще до моего прихода. Любимая Ларисина ученица. Пришла помочь ей накрыть на стол задолго до всех. Похвальное рвение, ничего не скажешь.
Бледная, как моль, анемичная девушка. Но круглая отличница, максималистка. При взгляде на нее противная мысль больно колет в районе солнечного сплетения, потому что я знаю, что Лариса хочет сосватать Антона с ней.
И неожиданно для себя, решаю, что не дам ей этого сделать.
– Юль, принеси, пожалуйста, салфетки, – обращается Лариса к анемичной девице.
Я чувствую, как та начинает с готовностью шевелиться рядом, хотя только что села.
– Мам, я принесу, – говорит младший сын изменницы.
Никита бодрой рысью пробегает мимо меня в дом.
Бледная моль остается сидеть на месте, удрученно смотря куда-то вдаль. Что она там разглядывает? Украдкой проследив ее взгляд, я понимаю, что так привлекло ее внимание. За забором неестественно живо, я бы даже сказала, агрессивно, какая-то внешняя сила мотает буйно разросшиеся кусты сирени.
И я догадываюсь, что это не ветер и отнюдь не землетрясение в пять баллов.
Но тут крик Никиты, громкий, мальчишеский, прорезает сонную знойную тишину.
Все оборачиваются на крик. Вячеслав сразу кидается в дом.
Но подросток уже выходит. Его светлые глаза широко распахнуты.
– Что случилось, сын? – кидается к нему отец.
Верхушки деревьев тихим шепотом подхватывают его слова и, комкая, уносят прочь, в низину, к речке.