Я не говорю, что таким был весь город, но таким он мне казался. Темным, сырым и унылым. Делать нечего, пойти некуда. Я вовсе не ожидал увидеть здесь море неоновых огней и погрузиться в атмосферу Большого Города. Мне и раньше приходилось жить в маленьких городках, а Блэкли, кстати говоря, не такой уж маленький — тысяч семьдесят пять, я думаю. Но мне он не мог предложить ничего, кроме этой машины, которой я любовался каждый день на заводе блэклейской электротехнической компании. Местные жители, наверно, считают Блэкли вполне приличным городом, но для человека со стороны, вроде меня, это живой труп. Если кто-то здесь весело проводит время, то только за закрытыми дверьми. Есть, конечно, и развлечения — плохонькое варьете, три-четыре киношки, кафе, где собирается молодежь в промокшей окутанной паром одежде, и большой аляповато разукрашенный паб, где пожилые сентиментальные проститутки в ожидании клиентов слушали слепого пианиста. Как-то раз я пошел с одной из них; перед этим я здорово выпил, но даже под действием джина и виски не сумел себя превозмочь. Пришлось сказать, что мне надо встречать ночной поезд. Вместо этого я, разумеется, вернулся в привокзальную гостиницу и снова увидел свой номер, холодный, как благотворительное общество… испытание не из легких, можете мне поверить! А я бы пошел встречать кого угодно, с какого угодно поезда — просто ради разнообразия. В будни было плохо, но по воскресеньям еще хуже. Если я когда-нибудь попаду в ад, там не будет пламени, серы и рычащих дьяволов; там будет привокзальная гостиница в Блэкли и дождливое ноябрьское воскресенье, которому нет конца.
Вы сейчас, конечно, думаете — вот к чему приводит предвзятость, надо во всем находить светлую сторону. Я пытался. Но мне не везло. На заводе относились ко мне неплохо… как-никак, я представлял крупного заказчика, в котором они были очень заинтересованы… но в человеческом плане отношения у нас не складывались. По работе со мной чаще всего имели дело Баттеруорт и Доусон, славные ребята моих лет. Они водили меня к себе домой, кормили, знакомили с соседями, расспрашивали о Канаде, включали телевизор, предлагали сыграть в бридж — словом, из кожи вон лезли, и их жены тоже, но все без толку. Наверно, к тому времени я так озверел от одиночества, что всего этого мне было мало, а на большее я рассчитывать не мог. Нас по-прежнему что-то разделяло, и я не знал, как к ним пробиться. Если я делал шаг навстречу, они отступали. Так бывает, когда придешь в дом, где все чем-то обеспокоены — болезнью, о которой при вас не говорят, или тем, что дочь связалась с неподходящим человеком; хозяева очень любезны и всячески ублажают гостя, но по-настоящему им не до вас. Уходя, я чувствовал себя более чужим, чем переступая порог их дома. И все-таки даже тогда… скоро вы поймете, почему я говорю даже тогда… что-то подсказывало мне, что мы с Баттеруортом и Доусоном могли бы стать настоящими друзьями, если бы только нам удалось убрать эту стеклянную стену, которая нас разделяет.
Я по натуре не волокита… и потом, вы уже знаете, брак мой был неудачным… и все же, когда тебе так одиноко и тоскливо, ищешь спасения в женщине. Это ведь естественно. Многие думают, что дело только в сексе, но, по-моему, тут есть что-то еще, кроме секса, хотя я не собираюсь преуменьшать его значение. Короче говоря, я познакомился с женщиной; она работала управляющей кадрами на другом заводе и случайно оказалась на заводе блэклейской электротехнической компании, когда и я был там. Звали ее Мэвис Гилберт. Приятная спокойная женщина лет тридцати двух — тридцати трех, высокая, темноволосая, с красивым профилем. Мы с ней раза два сходили в кино, потом встретились где-то и выпили, а потом она пригласила меня к себе поужинать. Но и это тоже было без толку. Ничего не улучшило, скорее наоборот. Она не могла забыть какого-то человека, и стоило ей выпить немножко или расчувствоваться после сентиментального фильма, как она уже и не старалась его забыть, В половине одиннадцатого глаза у нее делались как у заблудившегося щенка. Наверно, она переспала бы со мной, если бы я настаивал, но я знал, что ничего хорошего из этого не выйдет: сначала будут неловкие извинения, а потом, уже без меня — тихие слезы, и я ее не неволил… наверно, к большому ее облегчению, но мне-то самому легче не стало. Даже наоборот: когда я смотрел на эту славную женщину, которой положено быть счастливой, а она несчастлива, тоскует, мрачнеет и ничего не может с собой поделать, — мне становилось еще хуже. На третью неделю я перестал с ней встречаться и по вечерам убивал время смесью крепких напитков с легким чтением. А дождь все лил, и солнце, как видно, окончательно потухло. Иногда я уже не понимал, жив я или умер.