В 1904 году Ленин говорил Вольскому о своих оппонентах (меньшевиках):
— Они обвиняют нас в якобинстве… и прочих страшных вещах. Идиоты, жирондисты, они не могут даже понять, что таким обвинением делают нам комплименты.
— Мне кажется, — сказал его собеседник, — нужно все-таки установить, что понимать под якобинством.
— Не давайте себе этот труд! — воскликнул Ленин. — Лишне. Это давным-давно, с конца XVIII столетия, уже установлено самой историей. Что такое якобинизм, всем революционным социал-демократам давно известно. Возьмите историю французской революции, увидите, что такое якобинизм. Это борьба за цель, не боящаяся никаких решительных плебейских мер, борьба не в белых перчатках, борьба без нежностей, не боящаяся прибегать к гильотине.
Сама история французской революции привлекала пристальное внимание Ленина. Он замечал, что эта революция «доказывает до сих пор жизненность и силу своего влияния на человечество тем, что до сих пор возбуждает самую яростную ненависть». «Она недаром называется великой… Она сделала так много, что весь XIX век, тот век, который дал цивилизацию и культуру всему человечеству, прошел под знаком французской революции. Он во всех концах мира только то и делал, что проводил, осуществлял по частям, доделывал то, что создали великие французские революционеры буржуазии…»
Владимир Ильич любил повторять знаменитые слова якобинца Жоржа Дантона: «Что нам необходимо? Смелость, еще раз смелость, и всегда смелость!»
В 1908 году большевик В. Адоратский спросил у Ленина, как бы он стал действовать, если бы и вправду оказался в роли Робеспьера. «Владимир Ильич полушутя наметил такой план действий: «Будем спрашивать, — ты за кого? за революцию или против? Если против — к стенке, если за — иди к нам и работай». Надежда Константиновна, присутствовавшая при разговоре (мы сидели втроем в комнате), заметила скептически: «Ну вот и перестреляешь как раз тех, которые лучше, которые будут иметь мужество открыто заявить о своих взглядах». Замечание это было, конечно, справедливо, но, тем не менее, Владимир Ильич все-таки был прав».
«Нечаев — титан революции». Одним из русских революционеров, к которому Владимир Ульянов относился с глубокой симпатией, был Сергей Геннадьевич Нечаев. Это тем более удивительно, что в конце XIX столетия имя Нечаева с одинаковой неприязнью произносили и монархисты, и либералы, и революционеры. Как он сумел навлечь на себя столь единодушную ненависть? Сейчас это трудно, почти невозможно понять. Пожалуй, лучшее из объяснений дала революционерка Вера Засулич, которая назвала Нечаева «человеком другого мира, как будто другой страны или другого столетия». Естественно, что этот странный пришелец встретил всеобщее непонимание, а потом и враждебность. «Таких исключительных характеров, — писала Засулич, — не появлялось больше в нашем движении, и, конечно, к счастью».
Больше всего современников поражала фантастическая, нечеловеческая целеустремленность вождя «Народной расправы» (она же «Общество топора»), В нем не было ни капли обломовской расслабленности, одно непрерывное действие. Своих целей он добивался всеми возможными средствами, не останавливаясь абсолютно ни перед чем. «Я прожил 40 лет, — заявил на суде историк Иван Прыжов, товарищ Нечаева по «Народной расправе», — но такой энергии, как у Нечаева, я никогда не встречал и не могу представить себе». Варвара Александровская, давшая на следствии признательные показания о Нечаеве, писала о нем: «Он смел и остроумен, но не всегда осторожен, смел же до дерзости… Слабостей никаких не проявляет, кроме слепой самоуверенности… Дела общества занимают его свыше физических сил; он, если и пьет, урывками; спит чуть не на ходу; засыпая в кресле… чертит рукой как бы по парте, произнося какие-то несвязные слова, но все-таки из мира своей деятельности». Другая соратница Нечаева, Александра Успенская, вспоминала: «На меня Нечаев производил впечатление умного, чрезвычайно энергичного человека, всею душою безгранично преданного делу. Такое же впечатление он производил на моего мужа и, несомненно, на всех, с кем встречался. Больше всего, что у меня осталось в памяти, — это чувство стыда перед ним. «Вот, — думалось мне, — человек, всего себя отдавший работе, тому делу, о котором мы до сих пор только разговоры разговариваем». Мне стыдно было сознавать, что у меня есть личная жизнь, личные интересы. У него же ничего не было, — ни семьи, ни личных привязанностей, ни своего угла, никакого решительно имущества, не было даже своего имени… Впоследствии я много знала таких людей, отдававших свою душу, всю свою жизнь на служение народу, но тогда это был первый такой человек». Любопытно сравнить эти словесные портреты с портретом нашего героя: трудно усомниться в определенных чертах сходства…