Оно появляется только тогда, когда я, наконец, уверившись в своей безопасности, останавливаюсь и смотрю назад. За мной не спеша идут четверо, и я понимаю – они те самые, из заброшенного дома. Все четверо высокие – как минимум на голову выше меня, и у всех четверых светлые, прямые волосы, спадающие им на плечи. Все они одеты в голубые джинсовые костюмы с рубашками навыпуск, на ногах – остроносые ботинки, начищенные так, что блестят в лунном свете. Они улыбаются своими красивыми зубами и производят впечатление парней очень стильных и современных. Улыбки эти могли бы показаться кому-то милыми. Кому-то, но не мне, потому что я-то точно знаю, что это улыбки убийц, не знающих жалости.
Несколько секунд я смотрю на них завороженно, не в силах двинуться, но каким-то невероятным усилием воли отвожу взгляд. Он падает на здание, вывеска которого горит бледно-фиолетовым неоном. Тяну на себя дверь, поскальзываюсь и бегу куда-то вверх по лестнице, которая, кажется, начинается сразу, как только открываешь дверь. Кажется, что она выложена паркетом, натертым воском, – такая скользкая, что если б не перила, по ней невозможно было бы подняться. Прямая, она неожиданно становится витой и никак не кончается. Мне почему-то кажется, что такие лестницы бывают только в старинных дворянских особняках – тем больше шок, когда я с размаху влетаю в стеклянные вращающиеся двери и оказываюсь в современном ресторане из пластика, стекла и стали. Справа и вдоль – барная стойка тёмного дерева, из-за которой выглядывает бородатое лицо в смешной шапочке. Человечек этот настолько невысок, что не видно даже подбородка, а шапочка на нём столь нелепа, что впору бы прыснуть со смеху в подходящем настроении, но настроение у меня совсем не то, да и лицо человечка совсем не располагает к смеху: глаза чёрные, блестящие как бусины, при этом круглые и немигающие; рот раззявлен и из него торчит неровно растущий зуб, то и дело облизываемый языком – кажется, что он мерцает. Я перевожу взгляд на круглые вращающиеся стулья возле бара и вижу, что все они, кроме одного, свободны. А на занятом сидит женщина в кожаной юбке – такой короткой, что и юбкой-то её назвать нельзя, скорее широкий пояс. Она сидит ко мне спиной вполоборота и мне видна её правая ягодица и ляжка: и то, и другое столь невообразимых размеров, что свисают со стула вниз под влиянием силы тяжести и похожи на желе. Ягодица вдруг уплывает назад, а вместо ляжки я вижу колено в складках жира, а потом и другое. Чувствую, что где-то между этих колен должен быть промежуток – но его не видно: кажется, что это какая-то единая биомасса; а вот выше пояса – на удивление небольшой, аккуратный бюст, обтянутый чем-то блестящим; а выше – глаза, причем такие, что обо всём прочем уже не помнишь – серые, огромные и такие грустные, будто уже постигли все беды человеческие – в том числе и твою личную беду, в таких глазах можно тонуть не то что часами – годами… Но я слышу сзади какой-то звук и продолжаю движение, хотя эти глаза меня преследуют еще долго: мне хочется повернуться и взглянуть на них ещё разок, а лучше сесть рядом, заказать что-нибудь покрепче и плавать в них целую вечность, сколько бы её ни осталось.
Почти не глядя я пробираюсь вперёд и едва не падаю, потому что пол подо мной двигается. Инстинктивно шарахаюсь в сторону, но вовремя останавливаюсь: это всего-навсего эскалатор, который медленно, но неотвратимо везет меня вперед и вверх.
Спрыгиваю с бегущей ленты только потому, что вижу зелёный цвет: такой, какой бывает только у бильярдных и рулеточных столов. Я знаю – там, где один из таких столов, обязательно много людей – а это то, что мне сейчас нужно. Однако я ошибаюсь – людей там нет, как, впрочем, и столов – по крайней мере, таких, каких я ждал: зелёным сукном покрыт пол небольшой комнаты. Кажется, я догадался: это ресторанный зал, стилизованный под болото – потому что кое-где из него торчат невысокие столики в виде бугорков. За одним из них полулежит в позе русалки, помахивая (хвостом?) очень милая девушка со светлыми волосами, которые волнами спадают вниз, и конца им не видно. Она смотрит мне прямо в глаза: зрачки у нее карие, они весело поблёскивают – мне кажется, поблёскивают приглашающе. Я давно уже никому не верю, а особенно в такую ночь, как эта – но такие глаза врать не умеют, либо умеют врать так хорошо, что это уже за гранью лжи, а значит уже правда. В таких глазах не утонешь и даже не отразишься, но зато поверишь им, да так надолго, насколько им достанет силы смотреть на тебя, а может и после этого тоже. Я сажусь за её столик, имитирующий кочку, прямо на пол, и растворяюсь в таком уюте, будто попал к огню очага после блуждания в зимнем лесу. Кажется, что мы знакомы всю жизнь и столько раз говорили обо всем на свете, что уже и говорить ни о чём не нужно.