условиях капиталистической страны, и все эти его качества проявляются в весьма специфической форме. Да, он
трудолюбив, но труд для него — еще только источник существования и в некотором роде форма
взаимоотношений с хозяином. Да, он добр, но доброта его, пожалуй, чуть суховата и рассудочна. Да, он
порядочен, но сами представления его о порядочности несут на себе отпечаток того мира, в котором он
сформировался. Все это и создает большинство тех критических ситуаций, в которые он попадает
(соревнование с Иваном Терехиным на стройке, сватовство к Надежде Петровне и т. д.). И все же главное в том,
что все эти качества, как и многое другое, что характеризует человека труда, — это действительные его черты,
его нравственная основа, и эта-то основа и позволяет ему найти общий язык с советскими людьми и понять то,
о чем говорил еще Илмари Мурто: “Не может в самих народах лежать причина для их вражды”.
Центральная тема всего творчества Эльмара Грина получила в романе “Другой путь” наиболее глубокое и
яркое воплощение. Но для самого писателя тема эта далеко не исчерпана. В других поворотах и аспектах она
звучит в рассказах “Месть Пекки”, “Хейно получил винтовку”, “Мать”. Эти рассказы — тоже о дружбе народов,
о борьбе их за право дружить. Одним словом — о “другом пути”, о том, на который все решительнее встает
борющееся человечество.
Л. Емельянов
1
Чем далее уходит человек вперед по дороге своей жизни, тем сильнее пробуждается в нем желание
приостановиться на этом пути и окинуть взглядом пройденное пространство. И чем короче становится
доставшийся на его долю отрезок жизни, тем чаще он оглядывается назад, пробуя понять, зачем пройдено все
то, что пройдено.
Я тоже оглянулся назад, когда впереди меня вполне определенно обозначился конец моего пути. И,
оглянувшись назад, я тоже спросил себя, не напрасно ли трудились целых сорок лет мои ноги, отмеряя
положенный им судьбой земной предел. Но, пожалуй, не стоило мне оглядываться. Мало отрадного увидел я
позади себя. Жизнь поступила со мной слишком сердито и собиралась, кажется, поступить еще суровее на моем
последнем коротком переходе. И могло получиться так, что я прошел бы свой путь неведомо зачем, не принеся
пользы ни себе, ни другим. Но я не хотел примириться с такой судьбой. Нет, прошло то время, когда я принимал
ее без ропота, и теперь я готовился внести в нее свои собственные поправки.
Конечно, я уже не мог удлинить остаток отмеренного мне в жизни пространства, но сделать какой-то
неожиданный поворот на этом пространстве было в моей власти. И я сделал его как сумел. И чтобы не унести с
собой в могилу все то, что открылось моему глазу на этом повороте, я задумал рассказать вам, финские люди,
про все это и заодно также про то, что осталось у меня позади. Пусть не было там ничего примечательного, но
если бы и оно могло стать кому-нибудь уроком, то я уже без обиды закончил бы остаток своей дороги, полагая,
что оставляю по себе хоть какой-то добрый след.
Понятно, что это будет очень длинный рассказ, и поэтому с ним не следует особенно торопиться. И
начать его мне придется с того, что я родился в Кивилааксо, на берегу Ахнеярви, в маленьком почерневшем
домике рыбака Матти Турханена. Без этого не обойтись в моем будущем рассказе, иначе вы не поймете, почему
оказался в Суоми один такой неудачник среди четырех миллионов счастливых и удачливых финских людей.
Но дело, конечно, не в том, что домик наш стоял у тихой воды Ахнеярви на каменистой земле
Кивилааксо, а в том, что мать вздумала сама чинить крышу этого домика в дождливый осенний день, когда
дранка скользила под ее ногами. Вот в чем было все дело. Отец запретил ей лезть на крышу, но он, как всегда,
отправился на своей старой лодке в далекие тростниковые заросли Ахнеярви, а мать была слишком хорошей
хозяйкой, чтобы оставить без внимания такую прореху на крыше в дождливый день.
Послушайся она отца, не был бы я выкинут на седьмом месяце ее беременности и не рос бы без молока
матери маленьким и невзрачным с виду. И кто знает, может быть, она жила бы и сейчас, а не лежала бы в сырой
земле, скончавшись так скоропостижно, что отец едва подоспел принять ее последний вздох и спасти меня.
Я так и не знал матери никогда. Говорят, что это большое счастье — иметь мать, которая тебя растит, и
холит, и прижимает к своей груди, чтобы утешить твое детское горе. Я не знал ничего этого. Я рос один у отца и
не помню, чтобы он когда-нибудь прижимал меня к своей груди. А если он и брал меня иногда на руки, то лишь
для того, чтобы посадить в лодку или снять с лодки на берег. Я ходил с ним на рыбную ловлю до восьми лет, а
потом попал в русский приют.
Конечно, я никогда не попал бы в этот приют, если бы жил мой отец. Но он тоже умер. Он пожалел новые
сети, зацепившиеся за корягу, нырнул за ними и погиб. Будь это другое озеро, а не Ахнеярви, он тоже, быть
может, жил бы и сейчас. Но Ахнеярви 1 недаром заслужило свое название. В нем и до моего отца кое-кто нашел
свой конец — такими оно славилось омутами. Отца у меня не стало, как не стало матери. Я вышел на свой
жизненный путь один.
Мне уже заранее думается, что вы упрекнете меня в желании говорить о Суоми лишь плохое, когда я
начну вам с этого места свой рассказ. Но это будет неверно. Никогда не номинал я Суоми недобрым словом.
Одну только деревню Кивилааксо буду я иметь в виду, когда дойду в своем рассказе до того места, где мне
придется сказать, что не нашлось в ней тогда ни одной родственной руки, которая протянулась бы к
восьмилетнему сироте после смерти его отца. Даже брат моей матери не сумел удержать меня у себя. Его жена,
сердитая Аста-Ирма, с первого же дня заявила:
— Только до аукциона — не дольше.
И она была права, эта высохшая и замученная работой Аста-Ирма, потому что жила она в большой
бедности, работая в коровнике у молодого Арви Сайтури. У нее и со своими детьми было немало возни. Один
из них всего лишь год как начал ходить, второй еще ползал по полу, а третий лежал в пеленках и питался грудью
1 А х н е я р в и — Жадное озеро.
матери. Работала она одна как в коровнике Сайтури, так и в своем собственном крохотном хозяйстве. Ее муж,
брат моей матери, больше пил, чем работал.
Люди говорили, что он начал пить с досады, и это было, пожалуй, верно. Я сам видел, как он морщился
от этой досады каждый раз, когда опрокидывал себе в горло стакан водки. Люди говорили, что досада эта
пришла к нему с того дня, как умер в деревне Матин-Сауна его отец, чье кожевенное хозяйство перешло за
долги в руки Арви Сайтури. Как ни старался брат моей матери доказать на суде, что не могло быть у его отца
таких крупных долгов, это не помогло. Суд принял сторону Арви Сайтури, и брат моей матери остался ни с чем.
Живи он со своим отцом вместе, ему бы, может быть, удалось отстоять свое наследство. Но он не ужился
с ним, ушел за четыре года до его смерти из дому и поселился в Кивилааксо на маленьком клочке земли своей
молодой жены Асты-Ирмы. Конечно, он рассчитывал после смерти отца снова вернуться домой, в Матин-Сауна,
и взять кожевенное хозяйство в свои руки. Но Арви Сайтури оказался хитрее его, несмотря на свою молодость,
и вырвал это хозяйство прямо у него из-под носа.
С того дня брат моей матери при каждой встрече с Арви Сайтури грозился его зарезать, но это не меняло
дела. Жил он в постоянной бедности, не находя достойного занятия для своих сильных жилистых рук,
привыкших скоблить и мять кожи, и больше пропивал, чем зарабатывал. Поэтому жена его с такой
решительностью заявила, что согласна терпеть мое присутствие в своем доме не долее, чем до аукциона.