знал, чем у них тут принято привлекать сердца, и нимало не сомневался в победе.
А пока я так перебирал в голове своей завтрашний разговор с моей женщиной, на дороге остановилась
еще какая-то машина. У ручья звякнуло ведро, а у костра опять заговорили новые, незнакомые голоса. Один
говорил, что не выйдет, а другой уверял — выйдет. Один говорил: “Это у вас выйдет, а у нас — нет. Земля не
та”. А другой уверял: “И у вас тоже выйдет. Вы только попробуйте”. Один говорил: “Да нельзя у нас пробовать”.
А другой отвечал: “Нельзя только брюки через голову надеть, а все остальное можно. Ты же не станешь
отрицать, что уже давно выведены постоянные, устойчивые сорта с определенными, неизменными качествами.
Стоит вам добиться удачи хотя бы с одним из них, как зона этих культур передвинется еще на сотню
километров к северу. Ведь это же государственное дело. Ты пойми”. — “Да я понимаю. А что у нас не
государственное?”
Не знаю, на чем они порешили, потому что их голоса постепенно удалились к дороге. А на их месте
продолжали препираться два других голоса. Один голос утверждал, что местные диалекты неизбежно скоро
отомрут. А другой утверждал, что не скоро. Один сказал: “Уверяю вас, батенька, что все завершится
проникновением городской культуры в деревню, а не наоборот”. А другой ответил: “Не уверяйте. Фольклор
неистребим”. Первый сказал: “Боже упаси его истреблять! Он преспокойно дополнит собой всеобъемлющий
литературный язык, обогатит его, если хотите…”. Второй воскликнул: “Ага! Обогатит все-таки?” — “Да.
Допустим. Но подчинится известным правилам, приобретет разумную, раз и навсегда установленную форму”.
— “Раз и навсегда? Не верю! Не согласен! Фольклор вечно живой, творящий, рождающий”. — “Не спорю. Но
рождать он будет в рамках культуры”. — “А былины? С ними как? На свалку?” — “Зачем же? Былины
сохранятся как памятники старины. Но все, что состряпано в наше время, — шарлатанство, батенька, явное”. —
“А Палех? А Хохлома?” — “Как вам сказать? В тепличных условиях иное растение удается на какое-то время
сохранить. Но может ли у него быть будущее?” — “Что вы называете тепличными условиями? У вас неверное
представление обо всем решительно. Вы жизни не знаете. Вы сидень кабинетный. Начетчик!” — “В моем
кабинете больше сосредоточено жизни, чем во всей вашей застойной глухомани”. — “Вы книжный червь!
Буквоед! Вот вы кто!” — “Возможно. Однако указания относительно распорядка вашей жизни составлю я”. —
“Составляйте. А жизнь их отвергнет!”
Не знаю, на чем покончили эти спорщики, потому что я заснул наконец, лежа на траве под березой.
10
Когда я проснулся, было уже светло. Я лежал, накрытый светлым плащом круглолицего. Но проснулся я
не оттого, что было светло, а оттого, что он стягивал с меня свой плащ и говорил торопливо:
— Вставайте, гражданин! Поехали! Проспали мы здорово. Наверстывать надо. Едем, едем, вставайте!
Я встал и первым долгом проверил свой костюм. Нет, ничего. Он был в порядке, и даже складки на
брюках сохранились в прежнем виде. Я стряхнул с них приставшие травинки и хвою, проверил, не выпало ли
что из карманов, и причесался. Костер уже был залит водой. Возле него лежала моя опустевшая пачка
“Казбека”. Я забрался в кузов машины, и мы поехали. Машина выбралась на дорогу, перевалила горбатый мост,
висевший над речкой, из которой за ночь было вычерпано столько воды, и, набирая скорость, понеслась дальше
в глубину России.
За пределами леса стало видно, что солнце уже давно взошло. Опять ему предстояло осветить и обогреть
всю пропитанную росой русскую землю. Как оно умудрялось обойти из конца в конец всю эту огромность —
бог ведает. Но умудрялось как будто.
И опять я стоял в кузове машины, обдуваемый прохладным встречным ветром. И опять мимо меня
проносились назад холмистые равнины России, ее леса, луга, поля, деревни. На этот раз деревни мелькали
чаще, и потому многолюднее казался край. Чаще встречались работающие на полях и лугах люди. Чаще
мелькали стада коров и овец. Чаще встречались навесы с машинами разного рода, ожидающими своей очереди
выхода в поле, и гуще казался поток встречных машин и телег.
Солнце поднималось все выше на пути моего движения к нему, а они все проносились и проносились
мимо меня, эти холмистые равнины с деревнями и людьми. Сколько же их еще оставалось там, впереди? Уже
давно пора было машине упереться в другой конец России, а она все отмеряла километр за километром с такой
щедростью, как будто имела в запасе пространство, равное очень многим дням такого же стремительного
полета.
Теперь я понимал, почему немцы не смогли взять эти пространства. Как можно было это взять, если оно
было неизмеримо даже для глаз! И теперь я понимал также, откуда вышли те грозные силы, о которых кричали
немцы после битвы у Волги. На весь мир тогда они вопили о том, что Азия двинулась на них. Несметные
большевистские орды поднялись из азиатских степей, грозя уничтожить их цивилизацию! И немцы орали:
“Спасите Запад!”.
Да, у русских есть где прятать эти орды. Никогда в жизни не видел я столько места для прятания орд.
Немцы захватили у них Украину, Белоруссию, Северный Кавказ и думали, что уже овладели всей Россией. Но
то был, оказывается, только маленький кусок России. А настоящая Россия — вот она! Я сейчас по ней еду, по
самой главной части России. Они меня везут, эти двое русских, везут к женщине, которую я выбрал у них для
себя. Я велел им везти — и вот они везут. Я здесь ворочаю у них делами. Я завоевал Россию и заставляю
русских выполнять мою волю. Учитесь у меня все вы, кого это касается! Вот каких успехов можно добиться,
когда за дело берется настоящий завоеватель!
Да, я здорово прокатился по этим русским просторам, которые с такой ловкостью себе подчинил.
Машина перетекла их из конца в конец и уже где-то совсем на другом краю России въехала наконец в главную
деревню колхоза “Рассвет”. Она свернула прямо во двор сельской лавки и там остановилась. Круглолицый
выпрыгнул из кабины м сказал:
— Вот мы и дома!
Водитель ничего не сказал. Приподняв у машины капот, он молча полез руками в мотор и принялся там
ощупывать механизмы. Взглянув на меня, он вдруг вспомнил что-то, быстро нырнул с бокового входа в лавку и,
вернувшись оттуда, протянул мне пачку “Казбека”.
Я удивился:
— Зачем это? Мне не надо.
Но он сказал:
— Нет, нет, берите! Мы выкурили ваши и не хотим оставаться в долгу.
Я хотел ответить, что я сам у них в долгу, поскольку прокатился на их машине. Но, не зная, чем было бы
удобнее их отблагодарить, повторил еще раз:
— Оставьте у себя. Я же не курю.
— Нет, курите. Возьмите!
И он сунул мне пачку в руки. Пальцы у него были грязные, маслянистые от возни с мотором, и от них
остался черный след на крышке пачки. Нахмурившись, он пробормотал: “Э, черт, запачкал”, — и принялся
вытирать руки паклей. Потом он спросил:
— Контору нашу вы знаете? — И, сообразив по моему виду, что не знаю, пояснил: — Вон там, восьмой
дом по этой стороне.
— Спасибо.
Я пожал им обоим руки и пошел к восьмому дому по этой стороне. Председатель оказался на месте, но
посмотрел на меня довольно неприветливо своими глубоко упрятанными глазами. А может быть, мне это
привиделось, потому что такое уж у него было лицо. Оно казалось вытесанным каким-то очень крупным и
неуклюжим инструментом. Причем тот, кто действовал этим инструментом, поленился напоследок сгладить
некоторые слишком крутые выступы и неровности. Из-за такой небрежности углы челюстей оказались у него