позади которого горела лампочка. Я спросил:
— А там что?
Она ответила:
— А там припасы: зерно, мука, крупа. Стояло мясо в бочке, да убрали в ледник, чтобы воздух чище был.
Выходя из амбара, она сказала:
— Крючок тут есть. Запереться можете, если желаете, чтобы спокойно спалось.
Так я и поступил первым долгом после ее ухода, а потом проверил окно. То есть это было не окно, а
просто отверстие, прорубленное в стене. Но все же и в это отверстие можно было просунуть руку с топором. На
всякий случай я отодвинул слегка кровать от стены.
Оставалось проверить, что таилось там, за холстом, где горел свет. Отвернув слегка в сторону край
холста, я осторожно шагнул в глубину амбара. И в этот миг хозяин ударил меня топором в лоб.
Так выглядит их проявление дружбы, о которой они столько кричат. Запомните это на всякий случай вы,
финские люди, и не попадайтесь на эту приманку. Не только Иваны таят в себе здесь для всех вас угрозу, но и
Тимоши. Никогда не берите примера с меня и не забирайтесь к ним так далеко. Они с готовностью везут вас все
дальше и дальше в глубину России. Но зачем везут? Затем, чтобы заманить вас потом в маленький, тесный
амбар и там ударить острым топором прямо в лоб.
То есть, может быть, и не очень острым. Определить это сразу было трудно. Падая вбок, я наткнулся на
край закрома, попав одной рукой в зерно, а другой тут же схватился за лоб, но крови не обнаружил. Нет, он был
довольно-таки тупой, его топор. И вернее было предположить, что ударил он меня не острием, а обухом. Желая
проверить это, я быстро повернул к нему голову, готовясь, кстати, увернуться от повторного удара. Но
увертываться уже не понадобилось. Увернуться я мог бы и от первого удара, потому что не в хозяйском топоре
было дело. Правда, копченый окорок, подвешенный к потолку, тоже был хозяйский. Он все еще раскачивался на
крюке, норовя задеть меня еще раз. А удар по лбу получился крепким оттого, что мясо у окорока было почти
наполовину срезано и наружу торчала оголенная кость.
Да, так вот обстояли дела. Ну, ладно. Я прошелся вдоль закромов, приподнимая у них крышки. В одном
была ржаная мука, в другом пшеничная, в третьем отруби. Но больше половины закромов пустовало, ожидая
нового урожая. Гречневая крупа стояла в раскрытом мешке. И еще два мешка с чем-то занимали угол. Я
потрогал их. Нет, никто в них не прятался. Я посмотрел вокруг на бревенчатые стены и увидел в них еще
четыре отверстия. Но вряд ли и они могли пропустить что-либо, кроме сквозного воздуха.
Итак, я мог не беспокоиться, если предположить, что я действительно беспокоился, а не просто
воспользовался удобным поводом заглянуть в русские закрома. Вернувшись к постели, я снял костюм и
аккуратно положил его на доски пустой кровати. Поверх пиджака положил рубашку и галстук. Вид у них был
вполне еще свежий, чего нельзя было сказать о носках. А туфли так и вовсе заставили меня призадуматься.
Кожаные подошвы у них изрядно поистерлись. А много ли я в них прошел? Разумнее было бы, конечно,
выехать в старых туфлях на каучуковых подошвах, в которых я проходил всю зиму. Но как я мог предвидеть, что
мне придется так много ходить?
Оставшись в майке и трусах, я выключил свет и забрался под одеяло. Так закончился четвертый день
моего отпуска. А что он мне принес? Женщину свою я не догнал. Наоборот, я оказался от нее дальше, чем был в
первый день. И теперь поправить все дело могла только железная дорога. Но где она тут проходила, эта
железная дорога? Далеко где-то она проходила, и добраться до нее было не так-то просто.
И что-то еще должен был я вспомнить, прежде чем заснуть. Что-то такое из мудрых советов Ивана
Петровича! Ах, да! Насчет дружбы советовал он проявлять внимание. Пытался ли я разглядеть за пройденный
день в русских людях проявление дружбы к нам, финнам? Хм… Пытался ли? Да, пытался! И еще как пытался!
Я ходил от одного русского к другому и говорил: “Проявите дружбу, проявите дружбу!”. Но нет! В ответ на мои
поклоны рука их тянулась к топору. Так выглядит проявление их дружбы к нам, финнам, если всматриваться в
них со всей зоркостью, на какую только и способны Юсси Мурто да я.
И в дополнение ко всему где-то там, в глубине России, подстерегал меня тот страшный Иван, от которого
теперь уже не могло мне быть спасения, ибо я заехал слишком далеко в сердце российской земли, где он был
полным властителем. Вздымаясь где-то там, над своими лесами и равнинами, он высматривал меня с высоты
грозным взглядом, готовый схватить и раздавить, как едва не раздавил когда-то железного Арви Сайтури. И не
было силы, которая могла бы ему противостоять.
Только Юсси Мурто, может быть, сумел бы оказать мне какую-то защиту, будь он здесь. Но его не было
здесь. Он стоял где-то там, в пределах севера, угрюмо думая о чем-то своем. О чем он думал там, возвышаясь
над прохладой своих синих озер? Бог его знает. И, думая, он смотрел на Ивана своими хмурыми голубыми
глазами, словно готовясь о чем-то его спросить. А Иван, улыбаясь, ждал его слов, но, не дождавшись,
отвернулся и сам сказал про себя что-то. Что он там такое сказал? Что-то русское, наверно. Он сказал: “Ништо!”
— и при этом повел беззаботно плечом. Но тогда Юсси тоже нарушил молчание. Он сказал Ивану: “Срубить
надо то, что вносит смятение в порядок, установленный в мире веками”. А Иван ответил ему: “Ништо! Поздно
хватились. Чем будете рубить, милые, если корни на полмира?”. И опять они умолкли, неведомо что тая в своем
молчании. Но я уже не стал ждать от них слов и скоро заснул.
13
Проснулся я от мелькания света перед глазами. Это луч солнца, раздробленный листвой дерева на мелкие
бегающие зайчики, проник сквозь отверстие в стене к моему лицу. Я оделся и осторожно приоткрыл дверь
амбара. У одних ворот играли два мальчика и девочка. Ближе к другим воротам я увидел хозяина. Он стоял
возле корыта с молочным пойлом, вокруг которого суетились маленькие поросята, тычась в него рыльцами.
Время от времени он нагибался, помогая тому или иному поросенку пробиться к пище. Но даже в таком
положении он заприметил бы меня, вздумай я пройти к тем или другим воротам, увлекаемый какой-нибудь
настоятельной заботой — например, заботой о железной дороге.
Но я не собирался проходить к тем или другим воротам. Кому это такое могло прийти в голову? И
никакие заботы меня не тревожили. Откуда им было взяться? Без всякой заботы я отошел от двери назад к своей
кровати и посидел на ней некоторое время. Потом снова скинул пиджак, отвязал галстук и стянул рубашку.
Прихватив затем с собой бритвенный прибор, мыльницу, зеркальце, зубную щетку и тюбик с пастой, я вышел из
амбара.
На столбе у рукомойника висело свежее полотенце. Это я отметил про себя, покончив с бритьем и
ополоснув лицо. А в доме стоял запах кофе. Это я тоже отметил, садясь вместе с хозяином за стол. Да и хозяйка
сказала по этому поводу:
— Я знаю, что финны любят кофе, — вот и сварила. Это натуральный, без цикория. Не знаю, как вам
понравится. Сами-то мы больше к чаю привычны. Пейте на здоровье. А сливки по своему вкусу наливайте.
Такое внимание проявила ко мне эта женщина, у которой муж был ранен осколком финской мины. Это я
ранил его. Я выпустил в него мину там, на Карельском фронте. Дело шло к перемирию, и пора было
расходиться по домам. Но досада меня взяла по поводу Карелии, которую мне не удалось присвоить. И вот я дал
ему по ноге, чтобы он помнил.
А он подвинул к моей тарелке сковородку, на которой шипела свинина, поджаренная с яйцом, и сказал:
— Пусть вас не удивляет, что к столу опять свинина подана. Это пока основной продукт нашего колхоза.