Я открыл тяжелые веки.
Прямо надо мной висело чьето смутно знакомое лицо. В памяти не нашлось имени, как я ни старался.
– Как ты? Больно? – спросил участливый голос. С какимто жутким акцентом, я еле разобрал, что она говорит.
Мне захотелось зло крикнуть:
– Нет, елки зеленые, мне хорошо! Мне еще никогда не было так хорошо! Нирвана, ешкин кот!
Но язык не ворочался. Улыбка тоже не получилась. Да и пластиковая маска с кислородной трубкой в зубах вряд ли позволила бы это сделать.
– Ты не волнуйся, мне сказали, что через неделю ты уже будешь ходить. Я прилетела сразу, как только в новостях по ВВС увидела репортаж. А Сардж звонил тебе, чтобы предупредить, ему Алекс сказал, что на тебя готовится покушение, но тебя не позвали, потому что ты уже отвечал на вопросы…
Стрельцова. Я вспомнил это лицо.
Она прикоснулась губами к моему лбу.
– Выздоравливай, Захарка, – на какомто другом языке, с трудом разобрал ее шепот.
Я еще раз хотел улыбнуться и опять отключился.
В следующее пробуждение я обнаружил перед собой Луиджи.
– Привет, босс, – сказал он. – Ты теперь телезвезда. В телевизоре только и разговоров, что о тебе.
– Нашли? – язык наконецто согласился подчиниться.
– Мы с парнями потеряли его в Вероне. Ты был прав, всю эту историю с покушениями закрутил комиссар Паццони. А когда он понял, что мы его пасем, он исчез. И нашелся только здесь. А мы его там искали.
Приятно, когда догадки подтверждаются. Серегин крест – несчастная Софи – едва не стала причиной моей смерти. Но каков хитрец этот Никколо Паццони! Я ведь едва не поверил, что это Серый стоит за весенним покушением. Если бы не палец без ногтя…
– Его взяли?
– Застрелился, – Луиджи беспомощно пожал плечами. – Не успели ребята. Толпа журналистов, все кричат. Не успели.
– А где Том? Он меня спас.
– В соседней палате лежит, – показал подбородком Лу. – Еще две пули ему достались. Состояние тяжелое, но доктора обещали поднять.
Откудато послышался вежливый голос:
– Мистер Фаджиоли, вам пора. Он еще слаб для долгих бесед.
– Стой, Лу. Мне показалось, я видел Анну?
– Русскую? Да, была. Улетела вчера вечером, когда врачи сказали, что опасности нет.
Всетаки была.
На следующий день я получил пяток приглашений из разных университетов на встречу со слушателями; ознакомился с дюжиной статей, из которых понял, что слова мои, сказанные на прессконференции, могут быть поняты не только превратно, но и извращены до неузнаваемости; услышал мнение телекомментаторов, о том, что в мире появился еще один сумасшедший богатей, у которого высокие способности в профессиональной сфере компенсируются никудышным пониманием социальных процессов и в силу этой ограниченности несчастной Андорре может сильно непоздоровиться.
Мнения обнаружились разные – от восторженных воплей до презрительного цыканья.
И при этом они очень боялись, что слова мои могут оказаться правдой – ведь удалось же мне сколотить огромное состояние? А такого дуракам сделать не под силу, кричало общественное мнение.
Как они ошибались!
Еще много материалов было посвящено неожиданным выстрелам. Журналисты и Скотленд Ярд терялись в догадках о том, какая сила толкнула итальянского полицейского на преступление. Опять всплыла история в Камлет Уэй и я прослыл очень опасным человеком, вокруг которого постоянно убивают людей. Ктото из писак сравнил меня с Пабло Эскобаром, который, по его собственному утверждению, был всего лишь «удачливым торговцем цветами». Так и я, по мнению газетных писак был не просто удачливым торговцем, а креатурой какойнибудь разведки. Здесь предпочтения журналистской братии разнились, потому что с одинаковой вероятностью по их мнению я мог быть ширмой для грязных делишек ЦРУ, МИ5, КГБ, Моссада, Штази и, по традиционной островной привычке винить в своих неудачах страну за Каналом – французских DST и RG.
Я становился популярным.
На четвертый день приехал отец.
При каждом своем появлении он умудрялся удивить меня. Не стало исключением и это его появление. Зубы он таки поменял. Все сразу.
– Гляжу, ты молодцом? – он взял обеими руками мою ладонь.
– Приходится, – простонал я, изображая крайнюю степень истощения. – Но недолго осталось.
– Дурак! Не говори больше такой ерунды. Врачи говорят, дня через тричетыре можно будет тебя выписать.
– В самом деле? Ну это понятно. Судя по тем счетам, что они мне выставляют, теперь они все, вплоть до дворника, очень обеспеченные люди.
– Жизнь дороже. Терпи, казак. Сардж просил извиниться, что не смог предупредить и еще за то, что не может приехать. Ну и за то, что все свалилось на тебя.
– Спасибо передай. Что там с твоими визами?
Он достал из пакета мандарин, принялся его чистить. Он всегда пытался чемто занять руки, когда готовил непростой ответ.
– Ничего. Я попросил политического убежища во Франции. С визами не помогли даже связи Сарджа. Ктото сопоставил исчезновение Рича и мое появление в качестве нового посредника. Конечно, если бы было настоящее расследование, то я бы вышел сухим. Но хозяева Рича бросились перекрывать все возможные пути утечки доходов. Понимаешь?
– Стопигра? Море, замри?
– Ну да, чтото вроде того.
Странно, Штротхотте мне ничего не докладывал. Хотя, если они надеются вернуть статускво, то лишней суеты не будет – Glencore никто трогать не станет. Зачем ломать отлаженный механизм? Просто попытаются отобрать целиком. Или купить.
– Понятно. Что супруга?
– Она пока там. Сардж говорит, что года через три можно будет легко ее перевезти куда угодно, но пока что большого выбора нет. Мне самому пришлось выбираться из страны в рефрижераторе через Финляндию.
– Какието шпионские страсти.
– Не говори. На старости лет такие приключения. Натерпелся. Зато теперь – Париж, Сена, виноградники Шампани. Приезжай, когда соскучишься. Я здесь сейчас не очень легально. Пока все не утрясется – мне нельзя покидать страну. Сардж позвонил твоему Лу, а тот вывез меня на частном самолете. Но лучше бы мне до утра вернуться – мало ли, кому понадоблюсь? А бюрократия везде одинакова и всюду мелкая сошка мнит себя пупом земли. Ни к чему их злить лишний раз.
Мы еще немного поговорили о его нынешних коньячных предпочтениях, о винах, стоимость которых легко достигала семи тысяч франков при том, что понять разницу со стофранковым вином мог только сомелье или какой иной профессиональный дегустатор. Потом отец простился, сказал, что все его координаты будут у Долли и Луиджи, и оставил меня одного.
Еще через два дня скучного лечения мне разрешили вставать. И, разумеется, первым делом я отправился в соседнюю палату, посмотреть на Тома.
Ему досталось гораздо сильнее: первая пуля пробила насквозь одно легкое, вторая, разбившись о ребро на несколько осколков, здорово искромсала его внутренности, задела позвоночник и почку. Потребовалось две операции. Сиделка, которую приставил к нему Лу, сокрушенно качала головой и говорила, что врачи не оченьто верят, что пациент после лечения сможет вести нормальную жизнь, какая была до ранения.
Я сел рядом с ним, и долго смотрел на то, как ровно и тяжело поднимается его грудь, наполняемая кислородом из какойто машины с мехами – как у гармошки.
– Спасибо, Том, – сказал я, зная, что он меня не слышит. – Спасибо. Держись и приходи в себя. Я тебя не оставлю. И, надеюсь, эта история с Блэком наконецто закончилась.
Лежа на койке, я часто стал ловить себя на том, что мне больше не хочется совершать подвиги. Мне больше не хочется ни быть, ни выглядеть Павкой Корчагиным. Я чертовски устал и только сейчас стало приходить понимание – насколько. Мне требовался какойто продолжительный отдых, иначе – и это стало абсолютно ясно – я скоро кончусь. Исчерпаю себя окончательно.
И на следующий день, когда в палате появился сочувствующий лордмэр Сити со своими соболезнованиями, я сказал ему сразу после ритуальных расспросов о самочувствии:
– Да, сэр Гревиль, я согласен с тем предложением, что слышал от вас пару месяцев назад.
Конец.