– Нет, Захарка, – я покачал головой. – Будешь ты лысый и противный доцент на нашей кафедре, тискающий перед зачетами прыщавых первокурсниц.
– А чего, тоже хорошо! – одобрил друг мое пророчество. – Это лучше, чем гденибудь в области курятник электрифицировать.
– Ну да, тебе лучше, чтоб курятники всюду были. Чем больше глупых, доверчивых "куриц", – я кивнул на соседнюю парту с Ленкой Прохоровой и Галькой Ицевич; Майцев успел "подружить" с обеими, – тем лучше, ага?
– Это, брат, природа свое берет. И никуда от этого не денешься. Не виноват я, что нравлюсь им. Наверное, запах какойто у меня – особенный?
– Майцев! Фролов! – Окрик Ивана Петровича был неожиданным. – Вы чего там так громко обсуждаете?
– "Майские тезисы", – сострил ктото с задних парт и тем спас нас от пространных рассуждений Бунякова о месте партии в жизни каждого советского гражданина.
Препод моментально прочувствовал неосмотрительно брошенный кемто вызов и прорысил мимо нас к дерзкому студенту.
К счастью для нашего спасителя – им оказался Колян Ипатьев – прозвенел звонок, завершивший сегодняшний учебный день. Дерзость осталась безнаказанной, но, немножко зная Бунякова, я был уверен, что на ближайшем занятии Коляну припомнится его острота. Да и Дынькин по своей комсомольской линии наверняка не оставит беднягу в покое: "майские тезисы" – это откровенная насмешка над ленинской статьей.
Впрочем, я был уверен, что Колян выкрутится – его отец был парторгом мясокомбината и имел определенное влияние на людей, способных серьезно осложнить чаду жизнь.
Вся группа с криками и топотом высыпала из аудитории. Я же остался.
Напротив окна, в которое я смотрел, находился центральный вход в институт. Я представил, каким он станет лет через двадцать и увидел давно не ремонтированное крыльцо с разбитыми ступенями, ржавые листы металла на козырьке над ним, вывеску, тоже слегка побитую ржавчиной, называющую Alma mater техническим университетом.
– Серый!
Я оглянулся – в дверях стоял Захар.
– А?
– Там это… – он кивнул за спину, – тебя в профком зовут. Председатель ищет. Мне Нюрка Стрельцова сказала. Велела поторопиться.
– Зачем?
– Серый, ну мнето откуда знать? Не я ж председатель! Может за успехи в учебе тебе полагается путевка в Варну и ящик "Слынчева бряга"? А может, выпрут с позором.
– Ладно. Спасибо, Захар.
Я стал укладывать в "дипломат" (предмет моей особой гордости, купленный на первые самостоятельно заработанные деньги) тетради и ручки. Майцев стоял в дверном проеме и словно чтото хотел спросить.
– Чего ты мнешься, дружище? – Я подошел к нему и положил руку на его плечо.
– Ты про доцента сегодня сказал…
– Ну. Сказал и сказал. А что?
– Я ведь никому об этом не говорил еще?
– Захар, не тяни резину, скажи, что не такто?
– Мы с тобой как два еврея – вопросами разговариваем.
– Вроде того. Так в чем дело?
Он развернулся, выпуская меня из аудитории. И мы неспешно пошли в сторону институтского профкома.
– Понимаешь, Серый… Стать доцентом в этом институте – это на самом деле то, чего я хочу больше всего. Но я никому не говорил этого. Ты же знаешь наших: сразу начнут ржать и приклеят этого доцента прозвищем навечно.
– Это точно, – я согласился, потому что похожие истории случались часто. – А вопросто твой в чем?
– Ну, понимаешь… Если я никому не говорил, то откуда ты об этом знаешь?
Я задумался. Мне остро хотелось посвятить в свою тайну еще когонибудь, потому что носить в себе такое знание в одиночестве – это выше человеческих сил. Захар, по крайней мере, не сдаст. Если пообещает и будет о своем обещании помнить – не сдаст никому. С другой стороны, мне нужна была чьято помощь, потому что мне становилось все яснее и яснее, что обладать этим знанием и не попытаться чтото исправить в том гадостном мире, что должен был обрушиться на мою родину уже через тричетыре года – не достойно не только гражданина, но и просто человека.
Но вот как исправить? Здесь я терялся в догадках. Ясно было одно: нужно чтото делать! И делать срочно.
– Захар Сергеич, – сказал я, – давай так поступим: я сейчас зайду в профком, а потом покажу тебе коечто. И расскажу. Годится?
– Лады, – Майцев уселся на скамейку посреди холла, потому что мы уже пришли.
Я отдал ему свой "дипломат" и без стука вошел в кабинет, занимаемый студенческим профкомом.
Еще не переступив порог, я знал, о чем пойдет речь.
Наш профорг, усатый мужик совсем не студенческого возраста, сидел за столом у окна и нагло курил "Kent". Но, скорее всего, какуюнибудь "Стюардессу" или "Родопи", упакованные в давнымдавно искуренную пачку "Kent", лежавшую перед ним на столе – и судя по кислому, отвратному дыму, так оно и было.
– Ты кто? – не выпуская сигареты изо рта, спросил он.
– Фролов. Мне Стрельцова сказала, что вы меня….
– Точно. – Оборвал меня усатый. – Я – тебя. Хорошо, что сам пришел. Итак, Фролов, до меня дошли слухи, что все лето ты околачивался в сельских районах и помогал шабашникам переводить добро на говно.
– Чего это на говно? – Его заявление вызвало во мне ожидаемый протест, потому что те коровники, что я построил под руководством Максима Берга – бригадира артели, были весьма неплохи.
– А! – Он затушил сигарету в баночку изпод индийского кофе, до половины заполненную водой. – Знаю я, как вы, шабашники, такие вещи делаете! Без проекта, без надзора – херасьхерась и готово! Не так, что ли?
– Я кровельщик вообщето был. – Помимо воли под его напором я почемуто стал оправдываться. – Мое дело маленькое.
– Ну вот и молись, кровельщик, чтобы бракованный шифер, между прочим – украденный Бергом с территории шиферного завода при попустительстве кладовщицы, не полопался хотя бы год.
Он закурил еще одну сигарету и, увидев, как я недовольно поморщился, выпустил струю прямо в мою сторону.
– Не куришь что ли?
– Не сподобился, – ответил я. – Да и запах какойто.
– Ничего, Фролов, скоро в армию пойдешь, там из тебя мужика сделают. – Он даже прикрыл глаза и растянул в улыбке рот, обнажив крепкие, но очень кривые и почти коричневые от никотина зубы; видимо, представил себе этот процесс "делания мужика".
– Да я и так… Совсем не баба.
– Это ты потом своему сержанту расскажешь, а сейчас вот что! Ты деньги за шабашку получил?
– Ну да, есть немного. А что?
– А взносы профсоюзные кто за тебя платить Родине будет? Я? Нет, братец, я свое заплатил вовремя!
– А разве с шабашек положено? – Чтото ни о чем подобном мне слышать не приходилось.
Он встал со своего места и, попыхивая сигаретой, обошел вокруг меня.
– Вот смотрю я на тебя, Фролов, и понять не могу. То ли ты умело притворяешься, то ли в самом деле дурак? Тебе на прошлой сессии предлагали в стройотряд пойти? Предлагали. А ты не захотел заработать честных девяносто рублей в месяц с автоматической уплатой профсоюзных взносов. Тебе подавай четыреста! Вот и плати со своих доходов в пользу ребят, что ударно надрывались на стройке, возводя, между прочим, бассейн для института!
– Так не построили же? Как стоял второй этаж незаконченный, так и стоит.
– В следующем году построят. Или через три года. Дело не в этом. А дело в том, что они взносы уплатили со своих небольших доходов, а ты – нет! Хотя заработал не в пример больше однокашников. Теперь пришла пора восстановить историческую несправедливость!
Как это должно выглядеть: "восстановить историческую несправедливость"? Я, честно говоря, не понял, но, устав препираться, вздохнул:
– Сколько я должен?
Усатый профорг подошел к своему столу, покопался в разложенных на нем бумагах.
– А, ну вот она, родненькая! Итак, Фролов, в ведомости у председателя колхоза "Брячинские нивы" ты расписался за четыреста двенадцать рублей. Это больше семидесяти, значит, размер твоих взносов составит один процент, – он потыкал пальцем в кнопки здоровенного калькулятора "Электроника Б334", – то есть, четыре рубля двенадцать копеек. Коньяк "Три звездочки" десять лет назад – тика в тику!
Изза четырех рублей он мне компостировал мозг? Я полез в карман и вынул пару мятых пятерок, и мелочью сколькото. Отсчитав монеты, я положил перед ним на стол одну пятерку и копейки, отступил на шаг: