Таким образом, участие в спектакле «Павшие и живые» добавило лишних баллов Высоцкому в его отношениях с либералами. У некоторых из них (Самойлов, Слуцкий) он набирался поэтического опыта и вдохновения, у других (Делюсин) — осторожности и хитрости для будущего общения с власть предержащими. Отметим, что, будучи манипулятором для одних, сам Высоцкий представлял из себя не менее удобную жертву манипуляций, поскольку обладал массой человеческих недостатков. Например, он был зависим от алкоголя, превратившись к 27 годам в хронического алкоголика (а они особенно податливы к внушению). В итоге в ноябре 1965 года Высоцкий впервые угодил в наркологическую клинику имени Соловьева, где к нему впервые был применен гипноз. Врач-психиатр Михаил Буйнов провел с ним подобный сеанс, чтобы выработать у него рефлекс на себя (в присутствии врача Высоцкого не тянуло к спиртному). Увы, но после выписки этот рефлекс утратил свою силу, и алкоголь сохранил свою манипуляторскую власть над бардом к вящей радости его высоких покровителей.
Между тем его собственный манипуляторский дар тоже не стоял на месте, расширяя границы своего влияния. Заметной вехой на этом поприще стал спектакль «Жизнь Галилея» по Б. Брехту, который увидел свет 17 мая 1966 года, где Высоцкий сыграл свою ПЕРВУЮ ГЛАВНУЮ РОЛЬ в театре. После премьеры почти всем стало ясно, что в лице Высоцкого «Таганка» заимела актера с большой буквы. Вот почему, когда в те майские дни первый исполнитель этой роли — Николай Губенко — изъявил желание вернуться в театр с условием возврата ему роли Галилея, актеру отказали — Высоцкий играл ее не хуже. Впрочем, судя по всему, была в этом отказе и другая причина — идеологическая.
Любимов, видимо, каким-то внутренним чутьем уловил, что судьба Галилея удивительным образом созвучна с судьбой самого Высоцкого (но не Губенко). Оба они (итальянский ученый и советский актер) были теми самыми «прогрессистами», которые бежали впереди паровоза — традиционного общества, ломая его устои и традиции. Галилея не зря при жизни называли разрушителем Библии, перевернувшим всю почитаемую веками иерархию мироздания. Высоцкому суждено будет стать разрушителем «советской Библии», одним из погубителей (вольным или не вольным — не суть важно) советского мироздания. Именно этот разрушительный посыл, видимо, и уловил в Высоцком Любимов, который видел в этом разрушении надежду на лучшее будущее (скорее всего, для себя лично, чем для народа). Ему казалось, что этот строй нужно именно разрушить, поскольку никакой модернизации он не подвластен (после отстранения от власти Хрущева подавляющая часть либералов-западников убедилась в этом окончательно и бесповоротно). Не случайно тогда же Любимов обратился и к поэме С. Есенина «Пугачев» и переформатировал ее в удобном для него ключе — с упором на идею бунта.
Но вернемся к «Жизни Галилея».
Любимов и в нем занялся перекройкой пьесы в удобном для себя ключе. Как напишет чуть позже театровед Александр Гершкович:
«По ходу работы над спектаклем режиссер все более отходил от Брехта, как откровенно тенденциозного автора, у которого проблемы политики обнажены в сценическом действии с отчетливостью ликбеза. Спектакль все больше делал крен в сторону психологического анализа причин компромиссного поведения и поступков Галилея, в коем пытливый ум естествоиспытателя и борца за истину совмещался с условностями жестокого и лицемерного времени на грани двух эпох — Инквизиции и Возрождения…
Высоцкий сыграл в Галилее не трагедию ученого, изменившего истине, а человеческую драму правдолюбца, который уже знает, что мир не тот, и готов мыслить и жить по-новому, но еще не может переступить через себя и вынужден считаться с правилами старой игры…»
В этом отрывке мною не случайно выделены последние строчки. Судьба Галилея (в интерпретации Любимова) и в самом деле была близка советским либералам-западникам. Ведь ко второй половине 60-х они уже окончательно пришли к убеждению, что мир уже не тот (капитализм лучше социализма) и готов мыслить и жить по-новому (то есть под американскую дудку), но еще не может переступить через себя и вынужден считаться с правилами старой игры (с теми правилами, за которые все еще держится подавляющая часть советской номенклатуры).