И сердце бьется, не причиняя боли; способность ничему не удивляться у каждого в крови, как алкоголь. Сегодня отобрали трамвай, завтра отберут что-то другое, но возместят очередным неудобоописуемым памятником — Бродскому, скажем. (Пусть и его на лошадку посадят, а в руке будет не меч, но мир, или иная аллегория.) И между этими памятниками в стиле державных святынь и европейским авангардом в смелой трактовке местных зодчих, которых государь всё не удосужится приказать ослепить, классически мечется бедный и маленький человек — Евгений, или я, или еще кто-нибудь. А чистая публика катается на Островах — в ландо моторном, в ландо шикарном. А талант как может уклоняется от Шиллера и славы, с улыбкой размениваясь на блестящую мелочь; “Войну и мир” здесь точно никто не высидит. Это не агония, это такая неизвестная науке форма жизни. Жаловаться глупо, гордиться — стыдно. Любить, конечно, можно, почему нет — любовь чувство святое, приятное чувство, согревающее душy, если таковая имеется. У Пeтербурга-то она точно есть, об этом и авторитетные книги написаны; наплевать, что чижики мрут и даже морозов нет — просто всегда холодно. А дальше постскриптум, какие-нибудь слова о накопившейся усталости — жалкие, как слезы тоски по нecyщecтвующей родине, любви к фантому. И еще жаль, что поэты давно ушли путем помянутых чижиков. Любопытно, что думает по этому поводу любимый город, нет ли печали по ясному голосу Филомелы, который звучит теперь на берегах Ахерона. Ничего не думает. Говорю же: божество. Божеству к лицу антропофагия.
Опубликовано в журнале:
«Звезда» 2003, №4