Я не верила своим ушам. Это казалось слишком прекрасным, чтобы быть правдой. Я заревела еще пуще.
Меня утешали. Собрали денег, чтобы расплатиться с Аделаидой Ивановной за постой. От мамы из Ленинграда я ждала только через неделю. Откомандировали одного из мальчиков для перевозки вещей. «Перевозка» — звучало слишком громко. Мой чемоданчик был настолько легок, что я сама могла снести его в одной руке.
Я продолжала всхлипывать: «Я же их заперла на задвижку. Они не могут выйти. Я боюсь туда идти».
Несколько человек вызвались для добровольной охраны, и меня торжественно повели в адское пекло.
Когда мы открыли дверь, оказалось, что квартира пуста. Очевидно, для спасения вызвали по телефону младшую сестру. Все было прибрано, все следы оргии уничтожены. Я оставила на столе плату за сундук, ключ от квартиры и записку, где благодарила за приют и сообщала, что по не зависящим от меня причинам вынуждена переменить адрес. Больше я никогда не видела ни Аделаиду Ивановну, ни ее веселого лысого друга.
НАД «У» И «А»
На Тверской улице, в те годы еще не расширенной, в узкой ее части, на втором этаже над вывеской магазина «Коммунар» жила Танечка Певцова. Два окна красивой уютной комнаты выходили на Тверскую и находились как раз над буквами «у» и «а». Принадлежало это волшебное помещение актеру, служившему в провинции. Из уважения к Е. Т. Жихаревой он предоставил его ее дочери на время своего отсутствия. Сюда и проводил меня торжественный эскорт. Здесь началась совсем новая пора. Здесь приобрела я верного, близкого друга на всю жизнь — Татьяну Илларионовну Певцову.
Если все женщины были без ума от Юрия Александровича Завадского, то все мужчины были влюблены в Татьяну Певцову. Иначе и быть не могло. Она была так женственна, так хороша собой, и нежна, и умна, и очень добра. Подружились мы почти сразу, хотя при всей широте своей натуры она была очень аккуратна и дисциплинированна и моя изрядная неорганизованность, конечно, мешала ей. Но она не показывала вида, а я, безмерно восхищаясь ею, изо всех сил старалась ее не раздражать. И я была так благодарна ей! Первое время, вернувшись домой после всех занятий, мы без конца разговаривали. О театре, об искусстве, о жизни. Делились своими мечтами и надеждами. Наши пламенные беседы обычно затягивались до зари. И мы решили: раз мы все равно так много говорим, попробуем говорить на иностранных языках, которые, безусловно, нам смогут пригодиться. Обе мы плохо знали французский и немецкий, но твердо решили говорить между собой — один день на одном, второй день на другом языке, всячески избегая русских слов. В случае особой необходимости разрешали себе изъясняться жестами. Мы завели два словаря и увлеченно кинулись в эту затею. Поначалу, переполненные желанием высказаться, мы рвали друг у друга словарь, лихорадочно отыскивая нужное слово, потом постепенно приспособились. Не боясь бесконечных «э-э-э», неутомимой работы рук, плеч и даже бровей, мы так наладились, что совершенно свободно обходились без русской речи. Думаю, что со стороны мы представляли собой несколько странное зрелище, но нам это было неважно, а польза ощущалась несомненная.
Занятия в студии шли своим чередом. К десяти мы бежали на уроки. По вечерам, если были свободны от массовок, прорывались на спектакли. Театров было много. Самых разных, на всякие вкусы, увидеть хотелось все. По ночам обсуждали виденное, спорили об искусстве. Мечтали о создании новых, «своих» театров. То это был «Терем» — Театр революционной мысли, то «Матэс» — Мастерская театрального эскиза, под именем которой мы совершали наши летние гастроли в ленинградской студии. Мы привлекали актеров из разных театров, устраивали организационные собрания, сочиняли программы и уставы, критиковали (как вся молодежь всех времен и народов) «старых маразматиков». Мы искали и провозглашали новые пути, не давая себе отчета в том, что эти пути давно уже пройдены. Дальше этих собраний дело никуда не шло, все были достаточно заняты, все работали и учились в разных местах. Уходили одни и приходили новые. Мы бурлили, кипели, не спали. Тратить время на сон считалось бессмысленным и расточительным.
Что не удовлетворяло меня — так это сама студия. Да простит мне Юрий Александрович. В очень уж замечательной школе я проучилась два года и не хотела со многим мириться. Мне казалось, что дело поставлено здесь недостаточно серьезно, не очень профессионально. Единственная радостная творческая встреча была у меня с Верой Петровной Марецкой. Мне посчастливилось стать ее ученицей. Она делала со мной отрывок из «Воскресения». Работать с ней было очень интересно.