И мы несемся по ночному, почти пустому Парижу, взбираемся на крутые узкие улочки Монмартра. За обедом выпито немало, страшновато, когда колеса подскакивают на подъемах, визжат на резких поворотах. Николай Павлович, как всегда в таких случаях, невозмутим и спокоен, и я изо всех сил стараюсь не показать, что душа моя подрагивает в пятках.
Уже у входа слышатся веселые голоса, звуки рояля, взрывы смеха. Совсем небольшое помещение. Ряды длинных деревянных столов с длинными же деревянными скамейками. У стены маленькое пианино, за ним веселый человек, почему-то в каскетке, играет, поет — ему подпевают все. Народу полно. С трудом протискиваемся. Нашего «гида», конечно, все знают — встречают улыбками, возгласами, похлопывают по плечу. Приветливо подвигаются, освобождая нам место, и мы вклиниваемся в тесный ряд сидящих. Симпатичная девушка с большим подносом, уставленным стаканчиками, обносит столы — какая-то смесь, не очень крепкая, не очень слабая, приятная на вкус. Другого здесь нет ничего.
Это старый-старый кабачок «Шустрый кролик». Сюда приходят любители милой старой Франции. Любители старинных французских песен, и народных, и городских. Каждый кто захочет может выйти к маленькому инструменту у стены — спеть, сыграть. Знакомую песенку весело подхватят, будут подпевать. Забытую радостно встретят, внимательно выслушают и постараются запомнить, переспрашивая у соседа ускользнувшие слова. И вдруг кто-то заиграет лихую польку, и многие, вскочив с мест, пустятся в пляс в узком пространстве за дальними столами. И все станет похожим на картинку Тулуз-Лотрека, и странно будет думать, что внизу, на Елисейских Полях, освещенных по последнему слову техники, сверхмодные бары, современнейшие витрины магазинов.
А Жан-Поль Руссильон доволен, что привез нас именно сюда. Он подпевает и приплясывает, веселится от души, как будто не было длинного трудового дня, как будто не выложил всего себя на репетиции. А дело уж близится к рассвету.
Комеди Франсэз — академия французского театра. Вековые традиции оберегаются свято. И субординация в большом почете. Пользоваться лифтом имеют право далеко не все. Все зависит от занимаемого положения. А актерские уборные расположены, главным образом, в верхних этажах. Жан-Поль Руссильон, став сосьетером, получил собственную привилегированную уборную и подниматься в нее может на лифте. Уборная эта состоит из двух вполне просторных комнат, с душем, со всеми удобствами.
Большинство маститых актеров, владеющих такими уборными, обставляют их как маленькие квартирки, удобно и уютно, согласно своим вкусам. Характерно, что у Жан-Поля Руссильона ничего, кроме колченогого табурета перед зеркалом и детской заводной игрушки на пустом полу, нет.
Удивительная вещь — при полном безразличии к бытовым удобствам, при бездумной небрежности в одежде (как-то раз я даже заметила огромную дыру на пятке его носка), он безупречно воспитан. Залюбоваться можно, как он держит себя в обществе, — с истинной аристократической свободой, с простотой неиспорченных детей.
Французское воспитание всегда меня восхищало. Тем печальнее были некоторые наблюдения во время моего последнего визита в Париж, когда смотришь на развалившихся молодых парней на сиденьях в метро и в автобусах и на женщин всех возрастов, едва удерживающихся на ногах в автобусной тряске.
Четырнадцать лет назад ни в одном вагоне общественного транспорта ничего похожего быть не могло. И в лифтах, когда входила женщина, мужчины снимали шляпу и гасили сигарету.
Жан-Поль Руссильон очень чувствителен в вопросах воспитания, и он не выносит актерской фамильярности. При нашем длительном знакомстве, мне никак не удается уговорить его называть меня по имени, как, впрочем, и принято у них. Нет, он продолжает величать меня «мадам Акимофф», уверяя, что не может позволить себе вульгарное «амикошонство». Я называю его Жан-Поль, но чувствую себя немного неловко, зная его твердые взгляды на этот счет.
Когда я первый раз пришла на рядовую репетицию «Кречинского», меня поразили, во-первых, дисциплина и профессиональный уровень актеров. Легко и свободно, а главное, мгновенно они выполняли любое задание, принимали любое предложение. Сперва пробовали и только после этого оспаривали, если с чем-то не соглашались. Если у кого-то не получалось, он вежливо просил разрешения повторить и повторял, пока не добивался нужного результата, или, убедившись, что это не в его палитре, мужественно признавался и вместе с режиссером искал другое решение. И, во-вторых, атмосфера — дружелюбная и деловая. Нескрываемый интерес, искреннее уважение вызывал у них Николай Павлович. Без всяких скидок на воспитание, они были увлечены и им самим, и его работой. Относились к нему с какой-то покоряющей нежностью. То же можно сказать и про руководителей цехов. Восхищаясь его эскизами, они с любовью, тщательно и заботливо подбирали материалы, обсуждали детали.