А буквально спустя год или меньше — вдруг обрушились Битлы на неокрепшее юношеское сознание. И, конечно, мир окрасился совершенно в другие цвета.
М.В. Какая твоя первая песня, первые стихи, первая мелодия?
А.М. О! В школе у меня был товарищ Женька Прохоров — замечательный парень, царство ему небесное. Он потом стал дипломатом и раз заснул за рулем, разбился в Швеции где-то. И у нас был учитель литературы — Давид Яковлевич. Его все очень любили и очень боялись. Он считал, что любой нормальный человек должен помнить наизусть 100 стихотворений. Не важно каких. Начиная хоть с «В лесу родилась елочка», но не меньше 100. И он от нас это требовал!
И вот мы с Прохоровым создали первое литературное объединение. На скучных уроках мы сидели и в две руки писали пародии на советские агитационные стихи — на стихи про советско-китайскую дружбу, верность партии, счастье коммунизма и так далее. Чем тогда все было завалено. Потом стали писать пародии на декадентов. Это у нас был способ спасаться от скуки на уроках.
У меня до сих пор хранятся несколько этих тетрадок. У нас их было когда-то три тома. Я к этому относился как к забавному времяпрепровождению и что-то всерьез писать абсолютно не собирался.
Потом, когда мы в школе сделали группу, я писал песни на английском языке, потому что так было положено. Никому не приходило в голову, что по-русски можно петь рок-н-ролл.
И вот я однажды услышал Сашу Градского, который делал это по-русски. Я пришел в невероятное возбуждение! и невероятную печаль… Печаль состояла в том, что мы никогда в жизни не будем так играть и петь, как группа «Скоморохи». Потому что вот есть слово НИКОГДА. А возбуждение — потому что, оказывается, это можно делать на русском языке!..
Я очень хорошо помню свою первую песню. Я эту тайну унесу в могилу. Ничто не заставит меня ее воспроизвести. Это было чу-до-вищное произведение. Оно у нас условно называлось «Слепая кишка». Она была очень мрачная, очень декадентская, очень упадническая, очень грустная.
М.В. Вот я своего первого рассказа не стыжусь и страшно жалею, что я его выкинул и не сохранил.
А.М. А что же выкинул-то?
М.В. Ну, у каждого бывает. Я учился в 8-м классе. Я очень хотел написать рассказ. Я, разумеется, не имел никакого представления о том, как это делается. Но я знал, что для того чтобы это было литературно, сильно — это должно быть не то, что здесь сейчас у нас, а вот где-то там, вот о чем-то о том. Дальше было по Аркадию Бухову: «Главным героем я сделал малайца, потому что именно об этой национальности у меня нет ни малейшего представления».
А.М. Это как пионерские блатные песни, которые обязательно про «чайный домик в притонах Сан-Франциско».
М.В. Да-да-да! Поэтому героем был итальянец. Он жил в Нью-Йорке. В мрачном Манхэттене на Бродвее среди небоскребов он скорбно занимался чисткой ботинок. Он был чистильщик обуви. И страшно тосковал о лазурном небе родной Италии, которую покинул, чтобы стать миллионером в проклятом городе желтого дьявола, но у него не получилось.
Как-то мне самому этот рассказ в написанном виде не очень понравился. Людям показать неловко. Я его не сохранил. Но чего же тут стыдиться? Я ж не призывал прохожих резать.
А.М. Нет… это не стыд. Просто вполне смешно. Я помню, с каким трепетом я относился к своему тексту и как удивлялись коллеги по тогдашней группе, что вдруг по-русски неожиданно и неуместно идут такие слова.
М.В. Но ты помнишь свои первые стихи — которых и сейчас не стыдишься, и считаешь: вот — песня, первая (или одна из самых первых)?
А.М. Одна из первых песен была «Я с детства выбрал верный путь». Глумливая такая, честно говоря. С ней постоянно возникали трудности, потому что нам страшно не везло с бас-гитаристами. Хотя с барабанщиками тоже не везло. Их все время забирали в армию.
М.В. Первые две строчки.
А.М. «Я с детства выбрал верный путь, решил, чем буду заниматься.
И все никак я не дождусь, когда мне стукнет 18».
М.В. А сколько тебе-то тогда было?
A.M. A 18 и было. И то мы уже играли на школьных вечерах. Но публика нас стала воспринимать чуть позже — и по простой причине: у нас была настолько чудовищная аппаратура и такой ужасный микрофон трамвайного типа — что о том, что мы пели по-русски, знали только мы одни.