B.C. Это идущий от души профессионализм. Я просто отношусь к людям, как ни странно это звучит, с большим уважением. Они же потратили свое время, они приехали, и они являются не зрителями в театральном смысле, где они купили билет — сидят и смотрят действо, — они являются вместе со мной соавторами передачи. Потому что от публики, которая сидит, от того, как она реагирует, то, какие лица, насколько они включены в процесс, зависит общее восприятие, и картинка, говоря телевизионным языком, и атмосфера внутри. Ты, как человек блестяще выступающий, блестяще побеждающий в любом поединке, ведь знаешь, насколько важно, когда ты говоришь — а публика тебя слышит, и чувствует, и дышит вместе с тобой. Работать впустую на проплаченную публику скучно. Это замораживает людей.
Поэтому мне всегда хочется, чтобы люди чувствовали — им уделили внимание, и я многих знаю в лицо моих гостей. Не только главных участников — но и тех, кто приходит в аудиторию. Я с ними здороваюсь, и они здороваются со мной. Складываются не то чтобы дружеские, но приятельские отношения.
И мне всегда очень не нравится — иногда, знаешь, бывают такие сверхосторожные редакторы по публике, которые пытаются оградить ведущего от публики. Я чувствую себя хозяином в студии — не в плане, что это мои рабы, а что люди приходящие — мои гости.
Поэтому я не могу позволить у себя в студии драки! У меня, если кто-то пытается броситься, как это несколько раз было, я встану на пути. Я не позволю якобы в погоне за рейтингом мерзости у себя на эфире. Я считаю это не-до-пус-ти-мым. И гости мои это тоже знают, они понимают, они чувствуют пределы: где можно, а где уже нельзя.
У нас иногда бывали, кстати, очень тревожные случаи. Мы работали в большой студии в Останкино, «Воскресный вечер» еще делали на канале НТВ, — и вдруг я услышал такой короткий всхлип-вскрик и звук падающего тела. Причем это было негромко, не сильно заметно. И я остановил съемку, и оказалось, что у одного из рабочих начался эпилептический припадок, он был за кулисами в тот момент, за декорациями. Удалось приступ купировать, припадок снять, нормально все обошлось. Но я просто, когда работаю, настолько вот чувствую каждый сантиметр пространства, притом даже не квадратный, а кубический. Я его реально ощущаю.
Поэтому, чтобы управление людьми, участниками, передачей было возможным, я должен их всех настроить на определенную частоту. Тогда получается действительно программа, и она получается монолитная. Поэтому мы с Гаечкой так любим прямые эфиры.
М.В. Прямой эфир — это замечательная, честная, прекрасная вещь. Только помочь человеку преодолеть скованность, застенчивость, неловкость, как бывает впервые у многих. Это честная работа. Потому что (не буду называть сейчас имен) когда записывают одно, а потом склеивают совсем другое — так же нельзя, это обман… а ведь бывает.
B.C. Это подло. Потому что, я считаю, когда человек, приходящий к тебе, что-то говорит, излагает мысли, взгляды, ты не имеешь права извращать действительность. У нас бывали передачи, не прямой эфир, которые мы монтировали, при монтаже можно убрать брак в речи, но нельзя убирать суть. Нельзя передергивать сущностные вещи. Я видел пару передач, к счастью, не со мной, когда я гостя видел, а текста так и не услышал. А были передачи, когда ноги гостя видны — а гостя нет.
М.В. Мне приходилось участвовать в передачах, где я, выступая в обсуждении категорически против чего-то, в результате видел себя на экране ласково улыбающимся и молча кивающим головой в такт тем, кто говорит «за» и кого я поносил на записи. Такие случаи бывали.
B.C. К счастью, не у меня. Отсюда ведь наступает доверие — или не-доверие. Например, почему ко мне ходят и Геннадий Андреевич Зюганов, и Владимир Вольфович Жириновский, и все-все-все люди диаметрально противоположных взглядов? Они знают, что я никогда их не подставлю, и то сущностное, что они сказали, обязательно прозвучит, если это и запись, не прямой эфир.
При этом они также знают, что я никогда не опущусь до грязи. Я никогда не буду копаться в грязном белье. Вот это не ко мне.
М.В. Лет семь назад вдобавок ко всему ты решил немножко попробовать литературу и начать писать книги.
B.C. Так ты виноват-то.
М.В. Нет, я не виноват! Большое спасибо. Я свой-то короб везу с трудом… Это все ты сам!
B.C. Ничего подобного! Я принес свои графоманские потуги тебе — маститому, обожаемому мной писателю, который меня одобрил и напутствовал. Мы с тобой в тот раз встретились на этих смешных улочках, идущих недалеко от Большого театра, я точно ту встречу помню. Это как раз если вверх подниматься от Думы, с обратной стороны Тверской…