Машник. Что еще будет угодно господину крейслейтеру? Насколько это возможно в данных условиях, я постараюсь сервировать. Просто жалость берет, как подумаешь о том, что я мог бы подать господину крейслейтеру у нас дома в Карлсбаде. Petit déjeuner[1], господин крейслейтер, такой, что вам бы не захотелось так быстро вставать из-за стола. Jambon de Pregue[2], господин крейслейтер!
Горбах. Сейчас же прекрати, Машник, иначе я проглочу собственный язык.
Машник. Или же œuf en cocotte Opéra[3].
Горбах. Теперь все это жрут русские.
Машник. Пусть только они попробуют разбить фарфоровый сервиз для завтрака. Но я надеюсь, что они не осмелятся войти в «Пупп». Знаете ли, парковый отель «Пупп» такой имеет вид, что каждый пролетарий два раза подумает, прежде чем показаться в «Пуппе». Вам, конечно, хорошо известен «Пупп», господин крейслейтер!
Горбах (неуверенно). «Пупп». Ты имеешь в виду отель «Пупп», тот, что в парке, да, да, конечно знаю. Очень приличное заведение.
Машник. Лучше не бывает, господин крейслейтер. Мы там готовили bœuf Stephanie[4], боже мой.
Горбах. Если ты сейчас же не прекратишь эти разговоры, Машник, мне станет дурно и я упаду в обморок. Ты подрываешь боевой дух, Машник.
Машник. Слушаюсь, господин крейслейтер. (Исчезает в хижине.)
Горбах, осмотревшись по сторонам, уходит вслед за ним.
Алоис (занимаясь стрижкой, вполголоса). Я просто не могу в это поверить, Мария! Анна никогда не имела никаких дел с полицией. Она вообще никогда не была на высоте в вопросах политики.
Мария. Бедный Ежи! Если они с ним что-нибудь сделают, грех будет на ее совести, можешь ей так и сказать.
Алоис. На твоей совести он будет! И на его собственной! С таким, как он, не ложатся в постель, Мария! Черт побери, я же не допускаю к моим ангорским крольчихам первого попавшегося навозного крольчонка.
Мария. А ты насчет этих дел вообще должен помалкивать. Ай! Подлый ты!
Алоис. А ты не нахальничай! А то я возьму машинку, и ты сразу окажешься с голой головой.
Мария. Не надо, Алоис, пожалуйста, стриги помедленней!
Алоис. Тогда, будь любезна, попридержи свой нахальный язык.
Мария. Я и так молчу. С тобой вообще непонятно как разговаривать, как тебе угодить.
Из хижины снова выходит Горбах. Ценкер протягивает ему бинокль. Горбах смотрит вниз на долину. Затем располагается за столом под дубом и вынимает сигарету, в то же мгновение Машник оказывается рядом, зажигает спичку, подает Горбаху, затем снова занимает свое место у телефона.
Горбах (прикладывая бинокль к глазам). Ничего нельзя понять.
Алоис. Вдоль и поперек ни одного француза.
Горбах. Боже мой, и это называется солдаты! Они уже давно могли бы быть здесь. Если они будут так возиться, специальный отряд СС окажется здесь раньше их. Тогда им всем придется солоно!
Алоис. Да, тогда у них мозги прояснятся, господин крейслейтер.
Горбах. Эти вороны действуют мне на нервы. Послушай, Алоис, я не помню, когда было еще так тепло в апреле! И никаких известий от моей жены. Боже мой, ведь завтра день рождения фюрера.
Алоис. Мои кролики получат завтра свежие одуванчики. Вы разрешите мне ненадолго спуститься в долину?
Горбах. Сначала ты должен обрить наголо эту женщину!
Алоис. С вашего разрешения, господин крейслейтер, эта стрижка не доставляет мне никакого удовольствия. В лагере меня заставляли пить сок, потом была труба, а потом еще лучи, и доктор Мозер сказал, что я это делаю для всего человечества, и это было прекрасное чувство, господин крейслейтер, когда ты делаешь что-то для всего человечества, а вот сейчас мне не доставляет никакого удовольствия возиться с этой девушкой.