Он никогда не видел ничего забавнее, говорил он.
— Оба сыщика лихорадочно преследовали одну и ту же цель, бросая друг на друга яростные взгляды. Ненависть и недоверие заставили их сесть в один и тот же паровой катер; они носились от судна к судну по всему порту, в котором произвели настоящую сенсацию, смею вас уверить. Капитаны, съезжавшие на берег днем, рассказывали о нашествии на их суда, спрашивая, кто эти два злобные безумца, которые разъезжали на паровом катере, разыскивая каких-то мужчину и девушку. Как видно было из беспорядочных рассказов, им оказывали на рейде не особенно теплый прием; говорят даже, что помощник капитана на американском пароходе спустил их за борт с довольно неудобной быстротой.
Тем временем Гейст и девушка, севшие глубокой ночью на одну из шхун фирмы Тесман, шедшую на восток, находились уже в нескольких милях оттуда; так рассказывали потом яванские лодочники, которых Гейст нанимал в три часа утра, чтобы перевезти их на судно. Судно снялось с якоря до рассвета, пользуясь обычным береговым бризом и, вероятно, в это время было еще видно. Между тем после столкновения с американцем оба преследователя возвратились на берег. На пристани у них снова была перебранка по-немецки, но на этот раз без драки, и, наконец, глядя друг на друга с яростной враждебностью, они уселись вместе в «гарри», нанятый на половинных началах из явно экономических соображений. Они уехали, оставив позади себя небольшую группу изумленных европейцев и туземцев.
Выслушав эту удивительную историю, Дэвидсон покинул веранду, на которую стекались завсегдатаи. Темой большей части разговоров служила эскапада Гейста. Дэвидсон говорил себе, что никогда еще этот загадочный человек не давал такой богатой пищи толкам. Нет! Даже тогда, когда он, временно сделавшись видным лицом при возникновении Тропического Угольного Акционерного Общества, служил объектом нелепой критики и глупой зависти для всех бродяг и авантюристов на островах. Дэвидсон заключил из этого, что люди любят обсуждать скандалы такого рода более охотно, чем всякие другие.
Я спросил его, считает ли он, в сущности говоря, этот скандал таким уж крупным.
— О бог мой, нет! — воскликнул добряк, который сам был совершенно неспособен на малейший проступок против приличий. — Но все же такой вещи я бы никогда не сделал, даже если бы был не женат.
В этом заявлении не звучало ни малейшего порицания — скорее, некоторое сожаление. Как и я, Дэвидсон подозревал, что подкладкой этой истории было спасение человека из беды. Не потому, чтобы оба мы были романтиками, окрашивавшими вселенную в оттенки нашего темперамента, но оба мы были достаточно проницательны, чтобы давно разглядеть всю романтичность Гейста.
— У меня не хватило бы для этого смелости, — продолжал Дэвидсон. — Я рассматриваю вещи, так сказать, со всех сторон, а Гейст — нет, иначе ему стало бы страшно. Нельзя увезти женщину в дикие джунгли без того, чтобы потом не пришлось кусать себе локти; а то, что Гейст — джентльмен, нисколько не устраивает дела… напротив.
VI
Дэвидсон больше ничего не рассказывал, и я с ним не встречался месяца три. Когда мы снова встретились, первые слова его были:
— Я видел его.
Потом он тотчас стал уверять меня, что не позволил себе никакой вольности, не совершил никакой нескромности. Его позвали. Иначе он никогда бы не осмелился нарушить уединение Гейста.
— Я в этом и не сомневаюсь, — ответил я, скрывая усмешку, вызванную его необычайной щепетильностью.
Это был самый деликатный человек из всех, которые когда — либо водили пароходы между островами. Но его человечность, не делавшаяся от этого ни менее великой, ни менее похвальной, побуждала его проплывать в виду пристани Самбурана (в расстоянии приблизительно одной мили) аккуратно через каждые двадцать три дня. Дэвидсон был деликатен, добр и точен.
— Гейст позвал вас? — спросил я с любопытством.
Да, Гейст его позвал однажды, когда он проплывал мимо в обычный срок. Находясь в открытом море против Самбурана, он осматривал в бинокль побережье со своей неутомимой и пунктуальной добротой.
— Я увидел человека в белом; это мог быть только Гейст. Он привязал к бамбуковой жерди что-то вроде огромного флага и размахивал им, стоя на конце старой пристани.
Дэвидсон предпочел не причаливать на пароходе; по всей вероятности, из опасения чьей-либо нескромности. Но, бросив якорь недалеко от берега, он спустил на воду шлюпку с командой малайцев и сел в нее сам.
Увидев шлюпку у берега, Гейст опустил свой флаг, и, когда Дэвидсон приблизился, он, стоя на коленях, торопливо отвязывал его от жерди.
— Случилось что-нибудь? — спросил я.
Дэвидсон сделал паузу, и мое любопытство, разумеется, было возбуждено. Вы должны помнить, что Гейст, каким его знали в Архипелаге, был не из тех — как бы это сказать? — не из тех людей, которые стали бы подавать сигналы по пустякам.
— Эти самые слова вырвались и у меня прежде, чем шлюпка коснулась бревен, я не мог их удержать.
Гейст поднялся с колен и тщательно сворачивал свой флаг, размерами с добрую простыню, как заметил Дэвидсон.
— Нет, ничего не случилось, — воскликнул он. Его белые зубы красиво сверкали под горизонтальными золотистыми усами. Я не знаю, деликатность или тучность помешали Дэвидсону взобраться на пристань. Он встал на ноги в шлюпке, а Гейст с полной доброжелательства улыбкой очень низко наклонился над ним. Он благодарил и в то же время извинялся в позволенной себе вольности точно так же, как он мог бы это делать в обыкновенное время. Дэвидсон ожидал найти в нем какую-либо перемену, но ее не оказалось. Ничто в его поведении не обнаруживало чудовищного факта, что вот тут, в джунглях, жила девушка, музыкантша из оркестра, которую он сорвал с концертной эстрады, чтобы повергнуть в одиночество. Это не придало ему ни сконфуженного, ни недоверчивого, ни пристыженного вида. Разве только он взял несколько конфиденциальный тон, говоря с Дэвидсоном. Слова его были загадочны.
— Я решился подать вам сигнал, потому что может быть крайне важным, чтобы приличия были соблюдены. Не для меня, разумеется. Я не забочусь о том, что могут сказать люди, и уж конечно никто не посмел бы меня задеть. Да, я, может быть, несколько виноват, допустив со своей стороны такой поступок. Каким бы невинным он ни представлялся мне, поступок этот сам по себе зловреден. Вот почему мир в общем преступен. Но я покончил с ним. Никогда больше не пошевельну я пальцем. Было время, когда я думал, что внимательно наблюдать факты есть лучший способ убивать время, которое нам волей-неволей даровано; но теперь я покончил с наблюдением.
Представьте себе Дэвидсона, простодушного Дэвидсона, которому говорят подобные слова у разбитой, заброшенной пристани, выступающей из тропической заросли. Он никогда не слышал, чтобы кто-нибудь говорил так, тем более Гейст, речь которого обычно была сжата и вежлива, с легким оттенком шутливости в звуках голоса.
— Он с ума сошел, — сказал он себе.
Но поглядев на лицо, наклонившееся к нему с высоты пристани, он вынужден был отбросить мысль о банальном, обыкновенном сумасшествии. Разумеется, это были совершенно непривычные речи, но в этот момент он вспомнил — и потому позабыл о своем удивлении, — что у Гейста в доме была женщина. Эти странные слова, должно быть, относились к женщине. Дэвидсон справился со своим нелепым страхом и спросил, чтобы доказать свою дружбу, и не зная, что бы ему другое сказать:
— Может быть, вам не хватает провизии?
Гейст улыбнулся и покачал головой.
— Нет, нет, не беспокойтесь. У нас довольно хорошие запасы. Спасибо. Я позволил себе задержать вас не потому, чтобы нам чего-нибудь недоставало, мне или моей… спутнице. Особа, о которой я думал, когда решился обратиться к вам за содействием, — мистрис Шомберг…
• — Я с ней говорил, — перебил Дэвидсон. v — Ах, вы?.. Да, я надеялся, что она найдет способ…
— Но она мне не много сказала, — прервал Дэвидсон, который был не прочь узнать побольше — он сам не знал что. i — Гм… да. Но моя записка? Да? Она нашла возможность передать ее вам? Это хорошо, это очень хорошо. У нее больше ресурсов, чем это кажется.