— Он пьет. О! этот человек пьет! О! Цезарь — мой крест.
Что бы он ни делал, ни один его поступок, похоже, не способен изменить этот мир. Он, в сущности, только и ждал беды, появления Вот-Вот на дороге от вокзала, отъезда Гвен с Фрицем, встречу с крестным в дверях бальной залы и смерть Бланш. Что теперь мешает бродяге, обиженному судьбой, отправиться со свадьбы Эжена в туманную страну детей, покинуть этот отрезок времени, точно так же, как покидают отрезок пространства, предпочесть вертикальное падение вечному движению по горизонтали? Разумеется, подобная система координат сугубо индивидуальна, это, так сказать, личные отношения Цезаря со вселенной.
«Ну! полюбуйтесь, он вышел из конюшни. Еле на ногах держится. Все женихи Изабель…»
Слова Мадам, рождавшиеся в большой пустой голове, особого смысла не имели; прав он, Цезарь; потому что можно с одинаковой легкостью сосчитать от ста до единицы и от единицы до ста, и разве озеро иногда, в жаркие августовские дни, не поворачивается к устью Роны, слегка меняя угол наклона? То есть вполне естественно было начать историю с последнего жениха Изабель, уроженца Ури, золотое кольцо в левом ухе, и идти мимо событий, по краю жизни, подобно ребенку, которого взрослые, рассуждая о времени, расписаниях, шерстяных кальсонах, незаметно подталкивали к песчаной полосе, неотделенной от вод. Мадам, еле передвигая ноги в тяжелых, покореженных шишками и мозолями туфлях, рассуждала о гигиене, архитектуре, логарифмах, заманивала в дом женихов для Изабель, большинство из которых сбегало после ее досмотра в девственные джунгли, и время от времени соблаговоляла прогуляться по голубым садам, висевшим перед окнами. Намечалась свадьба Мелани, Зое грела пальцы с непомерно отросшими ногтями у изумрудной печки, Эжен с Мадам уехали в Италию, в поезде Мадам по совету своей несчастной матери сидела на резиновой подстилке. Последняя преграда устранена — Эжен женился — и Цезарь, наконец, отправился на поиски детей. Они же не умерли, иначе все бы об этом знали. Он не станет искать их у Дома Наверху, на аллее, по которой весело скрипя колесами спускался «Брэк», полосатые белые с красным занавески трепыхались на ветру, словно флажки в праздничное утро. Дети смотрели машине вслед; Зое держала за руку куклу, траурный передник длиннее платья, черные хлопчатобумажные чулки сползли гармошкой на грубые туфли с железным носком, гости из Франш-Конте до крови щипали детей за уши:
«Хе, вот и они, маленькие невежи. Пойдем, пойдем, Матильда, нас ждать не будут».
Иногда старший великан, засучив рукава, резал детей на куски и кидал в большую кадку для засолки мяса, стоявшую у лестницы старой кухни. Или сажал Эжена на воз с сеном, и угодливые слуги, смеясь, наставляли на мальчика вилы. После смерти горлицы единственными друзьями Эжена были розовый эспарцет, сено, нашептывающее тысячу прекрасных, таинственных слов, и сеттер, который клал на лапы курносую морду и вздыхал: «Ох, малыш». Траурный передник Эжена смутил одну гостью: она-то после смерти матери два дня смеялась, да так, что не могла натянуть розовую подвязку на толстую ляжку. По вечерам, пока великаны отдыхали на террасе, дети ходили вокруг дома, дули в трубы, искали звук, близкий, вражеский, такой, что описан у Тома Тита в «Научных забавах» и способен разнести дом вдребезги, словно хрустальный бокал. Они шли по деревне, держась за руки, разгоряченные, похожие на маленьких шмелей; стоя между корней деревьев, они, склонив голову набок, видели огромные лица великанов, маячившие у кромки крыши. Конечно, детям ничего не оставалось, только бежать из Дома Наверху, скитаться по берегу, по землям, неотделимым от вод, бродить вдоль домов, хранивших память древних волн. «В конце концов, даже если я их не найду, — думал Цезарь, — ничто в этом странном тумане не помешает мне повернуть обратно и потом, черт возьми, пригласить Мадам на рыбалку».
— Неужели, Цезарь, вы приглашаете меня? Вам не кажется, что погода…
И необыкновенно довольная она залезла в лодку, лорнет был надежно пристегнут к могучей груди, тяжелая рука прижимала шляпу а ля Мария Стюарт. Шляпа сгинула первой, ее унес грозовой ветер; после шляпы, поскольку Мадам кувыркалась в волнах со спины на живот, настала очередь бюстгальтера, потом пропал один из белых пальцев, которыми она так гордилась, потом корсет, позже дети нашли его на волнистом песке между ржавой рессорой и желтым ботинком джентльмена-фермера. Директор стекольной фабрики наблюдал с башни, украшенной фарфоровыми изоляторами, как Цезарь топит Мадам и затем задумчиво гребет к берегу; под носом лодки вода расходилась треугольником, похожим на птичий клин. Конечно, Цезарь мог бы застрелить Мадам из армейской винтовки, иногда ради забавы он клал на окно конюшни ольховую палку с аккуратно срезанной по спирали корой. Белла, громко стуча копытами по дощатому полу, отшатнулась: по аллее шла Мадам, следом за ней, роняя из промокшей газеты чернозем, Эжен с пеларгонией. «Идиот», — проворчала Мадам, раздавив плевок туфлей, изуродованной шишками и мозолями. Что это задумал Цезарь? Нет, честное слово, он целится в нас из армейской винтовки. В меня? В брата? в своего маленького Эжена? Эжен отскочил в сторону и спрятался в беседке, та-та-та-та, Мадам рухнула замертво. Цезарь смеялся в одиночестве и вдруг снова становился серьезным: а что если в этом краю, где все плотнее сгущается туман, где он, Цезарь, бродит, спотыкаясь о кучи отбросов, обломков, напрасных попыток, есть опасность рядом с детьми встретить отвратительного младшего великана? Любопытно: из помутненной памяти Цезаря ускользал тот факт, что младший великан упал с орешника и расколол голову о камень резервуара, что после кремации от него осталась горстка пепла, которую мать пересыпала в атласный мешочек и носила с собой в ридикюле.