У нас недавно был один старец, ученик знаменитого безмолвника Иосифа на Святой Горе. Я просил его сказать слово о высокой молитве, и он говорил нам о своих методах воспитания монахов — о дисциплине молитвы, постов, послушания, о различных подвигах и прочих деяниях монаха, ведущих к тому, чтобы каждый монах стал как бы молитвой пред Богом. И это великое дело. Однако, спрашивая пустынника, я имел мысль о том, что должно присутствовать в уме и в духе нашем как видение последней цели.
Имея опыт монашеской жизни на Афоне, я проходил эту школу так, как говорил о ней этот старец. Тем не менее, встретившись с отцом Силуаном, я тогда получил настоящий ответ на мой вопрос о совершенной молитве. От отца Силуана я услышал: «А я хотел бы только смирения Христова и молиться за всего Адама, как за самого себя». [67] Те, которые знают путь вслед стопам Христа на Голгофу, в состоянии оценить это слово. Мы, как сыны Адама, должны носить в себе сознание всечеловеческое. Однако пал Адам, и мы стали неспособными воспринять эту высокую жизнь — божественную, вечную, согласно тому закону, который мы видим в Боге: «В предвечном рождении Сына Отец вложил в Него всю полноту Своего бытия» (Кол. 1:19). [68]
Тем дорогим нам братьям и сестрам, которых мы получили по дару Божию, еще надлежит достигнуть умного видения — где конец нашего пути. Почему нам нужно видение конечной цели? — Если мы имеем эту «Полярную звезду», ось мира, невероятно далекую, то знаем направление и знаем, насколько мы еще далеки от нашей цели. Тогда мы избежим нелепой вещи, которая губит многих великих людей: каковы бы ни были наши познания, каким бы глубоким ни был наш опыт, мы никогда не вознесемся в мыслях своих, никогда не испытаем самодовольства, которое есть паралич духовный и даже смерть.
Почему я тороплюсь, будучи при смерти сказать вам эти слова? — Мы живем в великую эпоху истории человечества. Не зная положительно, но мы имеем много оснований думать, что история человека на Земле стоит пред опасностью своего конца. Такие эсхатологические настроения теперь свойственны всему миру. Поэтому с вами, получившими образование мира сего, надо говорить серьезно об этом пути. Наш путь — это, с одной стороны, последнее и наивысочайшее видение: «Да будем мы едины, как Отец и Сын», а с другой стороны, сознание нашей крайней немощи, когда мы не можем сохранить даже малых заповедей Христа. Как дерзнем мы говорить об этой высоте? Лично я стою пред таким явлением: хотя это видение и безмерно высоко и далеко превосходит всякую мою мысль, для меня оно было сдерживающим началом и все время рождало во мне чувство моего ничтожества. С другой стороны, мы не можем отказаться от веры в то, что Бог, творя нас по Своему образу ради полного подобия Ему, даст нам это подобие.
Самая жизнь телесная исходит от Творца нашего, тем более жизнь извечная Божества исходит только от Него (ср. Ин. 10:28, 14:6 и т. д.), и сами мы ничего не можем сделать (Ин. 15:5). Итак, отсюда получается, что в монашестве мы начинаем с азов, наподобие школьного воспитания, традиционного во всем мире. Мы начинаем с очень примитивных по своему характеру подвигов: с послушания (отсечения своей индивидуальной воли, не могущей иметь характера потока вечной жизни в нас), с молитвы (как единственного, самого лучшего пути единения с Богом) и с других — воздержания, поста, бдения и прочее. Все направлено на то, чтобы победить греховные страсти как наследие Адама и чтобы соделать нас способными воспринимать жизнь от Самого Бога. Итак, зная последнюю высоту, не забудем, что мы в начальной школе. И когда мы соблюдаем все эти монашеские правила и стараемся провести в нашу жизнь, в наше сердце этот опыт — любить хотя бы нашу семью, как свою собственную жизнь, — то так создается в нас расположение принять уже беспредельную благодать Бога.