Древний Бойодурум, или Батавис, кельтов, римлян и баварцев — сердце Баварии, хотя в 1803 году его вхождение в баварское государство воспринималось как иностранная оккупация. Тысячелетняя, многослойная история, порой превращавшая Пассау в европейскую столицу, объясняет горделивый местный патриотизм, из-за которого еще Энеа Сильвио Пикколомини, ставший папой Пием II, говорил, что труднее стать каноником в Пассау, чем папой в Риме.
Несмотря на связь с героико-трагическим эпосом о Нибелунгах, три подразделения солдат князя-епископа не отличались воинской доблестью; в 1703 году, когда австрийский генерал, командовавший гарнизоном осажденного баварцами города, призвал их пойти сражаться, горожане отказались под тем предлогом, что свирепая лихорадка сделала их временно небоеспособными; в 1741 году граф Минуччи известил баварского курфюрста, что город взят без применения оружия. Путешественники и хронисты рассказывали, что клирики вели веселую жизнь (музыка, церковные службы, шоколад, конфеты и волочение за юбками), город изобиловал пивными, а сговорчивые девицы, дунайские наяды, как писал в 1834 году Карл Юлиус Вебер, казались нарочно созданы для тех, кто «amant parabilem venerem facilemque»[47]. Когда Людвиг I Баварский, охваченный филоэллинским энтузиазмом, посадил на трон новой свободной Греции своего сына Отто и баварскую бюрократию, уроженец Пассау министр Рудхарт взошел на отплывавший в Афины корабль и отправился в путь, прикладываясь к бочке с пивом, которую он захватил с собой, и распевая баварские песни, в которых Ганс Йоргль волочится за Лизерль. Установленная в Греции баварократия немедленно открыла в Афинах большой пивной завод и пивные заведения, превратившие, как сообщал тайный осведомитель министерской канцелярии фон Вастльгубер, «Афины в предместье Мюнхена».
Пиво из Пассау всегда играло видную роль: сдержанный и печальный Шифтер, воспевавший отказ от жизни и обреченный на трагическое самоубийство, постоянно его расхваливает и предлагает приятелю Францу Розенбергеру раздобыть пятьдесят литров пива (двадцать пять — для него самого, двадцать пять — для супруги). Эрнст фон Саломон и Герберт Ахтернбуш, не скрывая издевки, с анархо-фашистским или импульсивно-революционным сарказмом описали, как это католическо-эпикурейское общество пережило Третий рейх и его разгром.
Пассау стоит на месте слияния трех рек — Дуная, Инна с его голубыми водами и Ильца с его черными водами и жемчугами, и все это единая река, единый берег, единая земля, город, покачивающийся на воде и утекающий вместе с ней. Васильковое небо, сияние реки и холма сливается, ликуя и радуясь, с золотом и розовым мрамором дворцов и церквей; белизна снега, запах лесов и свежесть вод придают еще большее, нежное и отчасти печальное изящество величественным зданиям, которые пристали епископу и знати; еще более далекими кажутся замкнутые округлые линии куполов и улиц, разбегающихся под арками и портиками.
В Пассау преобладает округлое, скривленное, сфера — замкнутый и конечный мир, напоминающий шар, надежно защищенный и покрытый епископским пилеолусом. Его красота — красота зрелой женщины, уютный и примиряющий с жизнью соблазн конечного. Впрочем, кривая купола растворяется в материнской кривой реки, переходит в кривую убегающих и растворяющихся волн; неуловимость и легкость воды придает воздушность и невесомость пышности дворцов и церквей — таинственной и далекой, нереальной, словно возникающий в вечернем небе замок.
Пассау — водный город, барочное величие его куполов простирается над убегающими, утекающими, меняющими цвет водами и над тем, что составляет тайный источник вдохновения всякого истинного барокко. Слияние трех рек дарит ощущение южной морской свободы, подталкивающей отдаться течению жизни и желаний; четко очерченные формы, фризы входных дверей, статуи на площадях напоминают внезапно появляющихся из пенистых волн венер и наяд, сливаются воедино с водой, подобно статуям брызжущих на площадях фонтанов.
В Пассау путешественник ощущает, что в течении реки заключено стремление к морю, ностальгия по морскому счастью. Ощущение полноты жизни, которому мы обязаны эндорфинам, кровяному давлению или какой-нибудь кислоте, которую благостно источает мозг, — испытал ли я его на самом деле, бродя по улочкам и набережным Пассау, или мне кажется, будто я его испытал, когда сейчас, сидя за столиком кафе «Сан-Марко», я пытаюсь его описать? Наверняка на бумаге мы притворяемся, придумываем пережитое счастье. Вряд ли писательство способно по-настоящему выразить полную безутешность, ничто жизни, те мгновения, когда в ней есть лишь пустота, отсутствие, ужас. Сам факт, что ты пишешь об этом, уже заполняет пустоту, придает ей форму, позволяет поведать о страхе, а значит, хоть немного его победить. Написаны величайшие страницы трагедий, но для умирающего или желающего умереть человека в мгновение, когда он умирает или испытывает желание умереть, даже эти полные горя страницы звучат как хвалебная песнь, пугающе не соответствующая переживаемому в это мгновение горю.
47
«Я люблю, что недорого лишь и доступно» (Гораций. «Сатиры». Книга 1.2). Перевод М. Дмитриева и Н. С. Гинцбурга.