Впрочем, неоригинальность мелодии не перечеркивает пронзительную индивидуальность поющего ее голоса, как однообразие жизни не ослабляет напряжение, с которым проживает ее человек. Безличной мелодии этого языка, похожей на музыку без слов, на пустую структуру, которую можно заполнять чем угодно, Елизавета доверяет свою настоящую, горькую драму, свои страсти. Страсти эти, как и маниакальный, китчевый культ Ахилла, обусловлены временем, являлись частью эпохи, однако Елизавета, как и Людвиг, действительно испытала их в своей бесплодной, горькой жизни, в граничившей с потерей душевного равновесия печали. Эксцентричная, доходящая до жестокости в своем равнодушии (равнодушии, которое Франц Иосиф выносил с большим достоинством и нежностью), Елизавета умела быть великодушной — например, когда она приехала на вокзал в Вену встретить императора, потерпевшего позорное поражение от прусской армии, и на глазах у всех поцеловала ему руку.
Хотя у Сисси было четверо детей, она не была рождена для недетских поцелуев. Ее тревожная личность лишена убеждения, ей неведомы ценности и яркая сексуальность, она не способна жить в этой жизни, в это мгновение, в настоящем. Поэтому Елизавета и доверяет стихам свою истинную природу лишенной пристанища перелетной птицы. Эти порой мелодичные, порой неуклюжие строки мог написать кто угодно, они представляют собой нечто вроде словаря рифм, к которому каждый мог обратиться и обращался, в котором личные страдания тонули, как в море.
Похожие стихи сочинял и другой благородный и несравненный самодержец, рожденный не для трона, а для моря, хотя в отличие от Сисси он с трезвым чувством долга умел глядеть в глаза судьбе, — император Мексики Максимилиан. Поэтичность Сисси обусловлена не ее весьма посредственными сочинениями, а контрастом между личной горечью одиночества и общим характером ее выражения. Стихи императрицы — поэтический дневник любого и никого в отдельности; подобная судьба, сближающая императрицу со многими, в том числе удачливыми литераторами, превращает ее в некрупного, но настоящего персонажа истории литературы, в воплощение постоянного диалога между голосом сердца и «словами, словами, словами».
29. Эккартсау
В этом небольшом охотничьем замке, окруженном голубыми елями, завершилась многовековая история Габсбургов: здесь отрекся от престола последний австрийский император Карл I. За пристрастие к вину триестинцы прозвали его Карло Пириа, то бишь «Воронка». Обычно Карла рисуют человеком добродушным, но ограниченным, однако он был не только добродушным, но и добрым, а доброта — истинная добродетель императоров. Когда Карл отправился на фронт, к реке Изонцо, и увидел жуткую, бессмысленную резню, то поклялся любой ценой остановить ее. Чтобы положить конец войне, разглядеть ее бесконечную глупость, требуется не меньшая смелость, чем для того, чтобы ее развязать; подобная смелость пристала истинному императору.
Небольшой замок кажется уютным и домашним, на душе теплеет, когда замечаешь на крыше гнездо аистов. Милая и скромная домашняя атмосфера — самое подходящее обрамление для заката Габсбургов, династии, в которой было немало отцовских и материнских фигур, начиная с великой Марии Терезии, а последний из правителей, ставший символом империи, Франц Иосиф, обладал харизмой добродушного, мудрого и немного усталого дедушки. Под кроной растущего в парке большого дерева образовался настоящий зал, превосходящий блеском залы королевских дворцов. Дерево не ведает об отречении от престола. Расставленные среди соседних полей указатели сообщают, что здесь выращивают «зиглинду»: это вагнеровское имя относится к особому сорту картофеля.
30. Карнунтум
Здесь, среди развалин римского города, когда они еще не превратились в развалины, Марк Аврелий написал вторую книгу размышлений «Наедине с собой». «Город и отечество мне, Антонину, — Рим, а мне, человеку, — мир»[73]. Марк Аврелий умел быть римским императором и не возгордиться, приняв выпавшие ему судьбу и ответственность, и одновременно быть гражданином мира, равным любому другому человеку на земле, более того — равным всякому обыкновенному живому существу во вселенной, которое пропускает через себя вечное течение и изменение всех вещей и которое готово принять предначертанную судьбу, не напуская на себя важный вид. Марк Аврелий признавался, что от природы тяготеет к политике; римлянин, император, он готов был занять свое место и, как солдат, умел пойти на штурм высокой крепости, не стесняясь просить о помощи, если сам он взять крепость не мог. При этом ему было ведомо чувство равенства и равноправия всех людей, из-за которого победитель сарматов являлся убийцей, как и всякий, кто убивает людей.