Степанов не мог больше сидеть в темном парадном и вышел на улицу. Летел тополиный пух. Гасли окна в домах. Были слышны шаги прохожих, которых никогда не слышно днем. Если слышны шаги на улице - значит, пришла ночь.
К подъезду подъехало такси. Степанов рванулся к машине. Из такси вышла Надя. Степанов и Надя стояли друг против друга - молча и неподвижно, только Степанов чувствовал, как у него все сильней трясется под коленкой и холодеет в висках.
Надя с трудом разлепила губы и чуть слышно спросила:
- Нет?
Степанов хотел ей что-то ответить, но ответить не смог и только медленно покачал головой.
- Где они?
Степанов снова ничего не ответил ей, хотя собирался сказать, что знает не больше ее самой. Он поднял плечи и развел руками.
Надя вошла в темный подъезд, а Степанов остался стоять у двери. Он вспомнил своего знакомого англичанина, доктора философии из Лондона. Чуть наигрывая, он говорил Степанову:
- Каков закон отцовства? И есть ли он вообще? Конечно же есть. Люди живут по извечным законам. Но законы меняются. Любовь восемнадцатого века была романтической, подкрепленной серенадами. Она принадлежала немногим, та любовь. Революционный девятнадцатый век создал новую любовь - любовь самопожертвования. Она принадлежала многим, но не всем. Так же, по-прежнему, одни любили, другие продолжали человеческий род. В двадцатом веке - веке кинематографа - любят все. Высокие скорости через высокий риск рождают эгоизм. Мальчики и девочки двадцатого века считают, что самое важное в жизни - это удовлетворять возникающие желания. Так приходит забвение песни. Но в каждом веке живут люди старого века. Это вольтова дуга, если век восемнадцатый любит век двадцатый. Это счастье и отчаянье, это вера и безверие, это чистота и грязь. Хотя кто посмел бы назвать грязью поле после весеннего дождя? Или желтую чавкающую глину ранней весной, когда сойдет снег и ноги не выдерешь из студенистой желтой земли? Почему грязь? Грязь только тогда, если врут. Все остальное - чисто.
Либо разница в возрасте, либо одинаково сумасшедшие характеры, либо незнание, либо просто радость от всего, что происходит, - вот гарантия прочности чувства. Последнее, правда, редкостно и возможно только в том случае, когда нет детей, а символ жизни: <Все идет к лучшему в этом лучшем из миров>.
Степанов пытался было спорить, но философ сказал:
- Бросьте, это моя исповедь.
- Никита, я домой хочу, - сказала Дуня, - здесь все какие-то сумасшедшие. Кричат, кричат. А зачем кричат - сами даже совсем не знают.
- Знают, Дунька.
- Пошли? А то мама будет беспокоиться.
Молодежное кафе смеялось, танцевало, пело. Лица молодых людей были красивы. За окнами проносились редкие машины. Фонари светили голубым светом. Посреди высоких домов независимо торчал огрызок месяца.
- Дунь, - сказал Никита, - пойдем, я наберу номер, а ты поговоришь с Анютой.
- Про что?
- Ну, как она доехала...
- Пошли...
Никита набрал номер. Дунечка взяла трубку и сказала:
- Алло. Это кто? Пожалуйста мне Аню. А кто это? Коля?
- Какой? - спросил тихо Никита. - Заика?
- Да, - ответила Дунечка, - с которым ты дрался. Это я не вам, Коля, это я Никите.
Никита взял у Дуни трубку и спросил:
- Вариант <природа не терпит пустоты> - так надо понимать твой визит?
Коля ответил:
- Ты дурак, Никитонский, о-обыкновенный полноценный д-дурак.
Никита повесил трубку и сказал:
- Дунь, едем к ним.
Они вышли из кафе. У дверей стоял Оля с тремя дружинниками.
- Это он, - сказал Оля, - это он, товарищи.
- Это он, это он, ленинградский почтальон, - сказал Никита, - какие еще будут откровения?
- Ты драку зачем начал? - спросил дружинник. - Придется с нами пройти.
- Что вы, ребятки, у меня Дуня спать хочет.
Дружинники переглянулись, и старший спросил Олю:
- Вы настаиваете?
- Да, категорически...
- Меня мама ждет, - жалобно сказала Дунечка.
- А мне ребро сломали! - выкрикнул Оля. - У меня бок синий.
Дружинники заулыбались, а Никита покачал головой и сказал:
- Хороший цвет, поди ж ты, и у такого подонка.
- Вот видите! Вот видите! - оживился Оля. - Вот, пожалуйста!
- Пойдем, Никита, - потянула Дунечка его за руку, - пошли, я домой хочу.
- Пошли, - сказал Никита и, отодвинув плечом Олю, пошел по улице. Дружинники его не остановили. Дунечка и Никита шли медленно, а у них за спиной шумел побитый Оля.
- Бежим, - шепнула Дуня, - а то догонят.
- Никогда не убегай, - так же шепотом ответил Никита, - наоборот, надо тихо идти. Ну мне и будет сегодня!.
- От мамы?
- И от папы тоже, хотя, конечно, сестрица, наверное, нахлещет по щекам, как в розовом детстве.
По улице медленно ползла поливальная машина. Никита поднял руку. Шофер затормозил.
- Приятель, - сказал Никита, - вот ребенок потерялся, везу к родителям, подбрось, а?
- А ты кто?
- Как кто? Милиционер.
Никита и Дунечка забрались к шоферу, и они, умывая засыпающую улицу, поехали к центру.
- Как же ты потерялась, красавица? - спросил шофер. - Теряться - это последнее дело.
- А это Никита сказал, что я потерялась, а я не потерялась, я же вот сижу.
- Милиционер, ты чего ж обманывал?
- Не обманешь - не проедешь, - сказал Никита, - а денег-то нет.
Шофер достал из ящика яблоко и протянул его Дуне:
- Держи.
- Спасибо. А оно мытое?
- Ишь, врач нашелся мне тут.
Дуня стала грызть яблоко. Никита сказал:
- Вы как хищник - все по ночам да по ночам. По Садовому не поедете?
- Там другие мне бока наломают за конкуренцию. Я улицу Горького мою.
Возле памятника Пушкину Никита и Дунечка вылезли. Никита взял Дуню на руки. Дунечка, обняв Никиту за шею, спала и во сне морщила лоб.
Надя сидела на подоконнике в пролете пятого этажа на темной лестнице и даже плакать не могла - так ей было страшно и пусто. Какая все мура и мелочь - все, что было сегодня, и все, что было плохого, которое привело в зал суда, по сравнению с тем, что происходило сейчас. Как это было нечестно по отношению к маленькому человеку, которого здесь нет!
Степанов стоял внизу, на том же месте, что и час назад. Мысли его перестали рваться на куски и сделались ровными и четкими. Он ясно, графически ясно понимал, что жить без этих двух женщин не может и не сможет. Не просто существовать - это всегда легко, а именно жить, то есть работать, делать свое дело, мучиться, сходить с ума, рвать написанное, стыдиться всего сделанного и снова делать. Ничего этого он не сможет делать никогда, если только рядом с ним всегда, до конца дней не будут две женщины - большая и маленькая, два любимых его человека, прекрасных и нежных.
Никита зашел в автоматную будку и снова позвонил к Ане.
- Анька, - сказал он шепотом, - это я. Ты что делаешь?
- Тебя жду, - так же шепотом ответила Аня. - Все равно ты никуда не денешься.
- Ты тоже.
- Почему ты так тихо говоришь?
- У меня Дунечка спит.
- Приходите ко мне.
- Тогда завтра я похороню двух родственников.
- Я тебя целую.
- Я тебя тоже.
- Я тебя целую.
- И я тебя целую.
- И я тебя очень целую.
- И я тоже...
...Степанов прижал Дунечку к себе и выдохнул - глубоко и судорожно. Дунечка спала тихо и что-то бормотала - строгое и очень, по-видимому, важное для нее. Иногда она улыбалась.
Никита открыл окно. Он увидел, как по улице медленно шел Степанов. На руках у него спала дочь. Надя шла за ним, уткнувшись ему в спину головой, и держала его рукой за левое ухо.
- Идиоты, - сказал Никита, - сумасшедшие идиоты.
Он подскочил, достав рукой до косяка, снял рубашку и брюки, прыгнул в постель. Укрыл голову подушкой и снова повторил, засмеявшись:
- Идиоты.