- Вы понимаете, - спросила судья Надю, - что, получив развод, вы поставите в трудное положение вашего ребенка? Отец только в том случае продолжает оставаться настоящим отцом, если он живет с ребенком под одной крышей. Вы отдаете себе в этом отчет?
Повар на первой скамейке многозначительно кашлянул и переложил ногу на ногу. Из-под брюк вылезли сиреневые кальсоны.
<Старики даже в летнюю жару носят кальсоны. Старость - это холод>, подумал Степанов.
Секретарь суда обмакнула перо в ученическую чернильницу, ожидая Надиного ответа.
<А может быть, такая отчаянная ревность идет от прекрасной поры молодости? Может быть, я еще не смог этого понять? - продолжал думать Степанов. - Может, я зря обижался? Может быть, женщина ревностью пытается возвратить те первые месяцы, когда ей говорят только о любви, о своей любви к ней. Или высшее проявление любви - это когда человека понимают, каков он есть? Любовь - это всепрощение? Или нет?>
- Какой-то странный развод: ни тот, ни другой не говорят причин, побудивших их предпринять этот серьезный шаг, - сказала судья народному заседателю, сидевшему слева от нее.
Здесь привыкли к тому, чтобы на бракоразводных процессах обвиняли друг друга, плакали, говорили грубости. Тогда, среди этой откровенной душевной расхлыстанности, три человека, сидящие в дубовых креслах, пытались найти правого и виноватого, тогда им легче было принимать решение. А сейчас, когда приходилось клещами тянуть слова то из Степанова, то из Нади, они раздражались, считая поведение супругов несерьезным и даже - неуважительным по отношению к составу суда.
У председательствующей недавно разводился сын. Он узнал про какую-то связь жены. Была она или не была - точно выяснить ему не удалось, но полгода в доме судьи жили, как в погребе. Она считала развод поступком аморальным и пыталась доказать это сыну, но он сказал ей:
- Мама, это тебе развод кажется аморальным, потому что ты живешь нравами уходящей эпохи.
- О какой эпохе ты говоришь? - спросила судья. - Я не совсем тебя понимаю.
Она, конечно, понимала его, понимала так, как ей казалось единственно возможным понимать его, двадцатитрехлетнего, танцующего твист и любящего на земле только одно - квантовую механику и ее философское обоснование.
- Нет, мама, - сказал он и обнял ее, - ты не так меня поняла. Я не ту эпоху и не те нравы имею в виду. Стендаль в одном из писем сестре говорил, что на земле нравы меняются через каждые пятьдесят лет. Понимаешь? Так было всегда, я не хочу обидеть твою эпоху. Тем более что в ней еще надо очень серьезно разбираться, прежде чем мы сможем вывести единственно правильное отношение к ней.
- Ты ужасно зарос и выглядишь неопрятно.
- Это сейчас модно.
- Когда ты пошел на мехмат, я так гордилась тобой, я думала, что тебя, математика, не будет касаться вся эта сегодняшняя грязь с дудочками, буги-вуги и прочей пошлостью.
- Нравы меняются, мама. Буги-вуги стали пошлостью, потому что устарели. Танец современных интеллектуалов, которым надо размяться после работы, - твист. Ты не смейся, мама, не смейся. Математика древних вызывает у меня умиление, но в ней масса сентиментальной пошлятины. С этим ничего не поделаешь, как говорится: се ля ви...
<О смерти, которая грядет, и о времени, которое быстролетно, думают великие философы или писатели с искрой божьей. Остальные, принимая решения или отдавая приказы, считают, что смерть далеко, а время прекрасно. Стареющий человек видит себя своим внутренним зрением и сам себе кажется милым, добрым и очень многоопытным. Его трагедия заключается в том, что он себя видит в пору своего расцвета. Поэтому он считает себя вправе, более того, он считает себя обязанным давать советы и быть арбитром во всех возникающих спорах. Одна беда: такой стареющий человек не отдает себе отчета в том, что решение, которое в подобной ситуации он принимал тридцать лет назад, в пору своей молодости, не может быть автоматически принято сейчас, потому что всех нас несет вперед время, которое следует осмысливать каждый день заново>, - успел записать Степанов в своей книжечке и засунул ее подальше в карман, чтобы не было искушения достать ее еще раз...
Вспоминая сына и его жену, стараясь разобраться в том, где же правда, судья поэтому с особенной тщательностью относилась к бракоразводным процессам, и на те вопросы, на которые сын не отвечал ей, а смеялся или дерзил, она хотела получить ответы сейчас, здесь, в этом зале, где никто не имеет права засмеяться или дерзко ответить.
- Таким образом, я не получила обстоятельного ответа, понимают ли супруги до конца то, в каком положении окажется их семилетняя дочь. Девочка придет в школу, и ее спросят: <А где твой папа?> Что она ответит на этот вопрос? Вы подумали о душе ребенка?
- Послушайте, - сказала Надя, - ну послушайте же: не надо так говорить, это ведь безжалостно так говорить мне.
- Я говорю это не только вам, я также говорю это и супругу...
- Гражданин судья, - сказал Степанов, - а не кажется ли вам, что бестактно говорить об этом людям, которые ребенка родили, вынянчили и вырастили? Как бы вы отнеслись к тому, если бы я стал поучать вас и корректировать ваши отношения с детьми?!
- Не забывайтесь! Вы находитесь в суде!
- Я помню об этом и не забываюсь. Если уж надо приходить в суд, чтобы расторгать любовь, то не следует все же быть жестокой, ей-богу...
Никита шел с Дунечкой по Садовому кольцу. Он вдрызг разругался с радиорежиссером и ушел с репетиции. В кармане у него были только те деньги, которые он одолжил у Степанова. А вечером он договорился увидеться с Аней и вместе пойти куда-нибудь посидеть.
- Давай позвоним - может, пришли твои родители, - сказал Никита, - а то ты мне уж порядком поднадоела.
- А ты мне совеем не надоел.
Они зашли в автомат, и Никита набрал номер. Он долго прислушивался к длинным безразличным гудкам, а потом повесил трубку, легонько стукнул по зеленому ящику телефона и получил назад две копейки.
- Копейка, - сказал он поучительно, - рубль бережет.
- Как часовой?
- Да.
- А у копейки есть ружье?
- Бомба. Теперь едем на Разгуляй.
Дуня долго смеялась, повторяя: <Разгуляй, разгуляй, сиди дома, не гуляй!>
- Вот дуреха, - сказал Никита. - Разгуляй - это улица, понимаешь? А на этой улице - институт. А в институте - Гранатиков.
- Вовка?
- Да.
- Который танцует?
- Да.
- А зачем ему учиться, если он умеет танцевать?
- Жизнь диктует свои жестокие законы. Едем.
Гранатиков завалил два экзамена, и его сняли со стипендии.
Гранатикова надо было выручать. Выручать его взялся, как всегда, Никита. В два часа Никиту должен был ждать на Разгуляе Гранатиков, набитый шпаргалками, и Леха - с тремя фотоаппаратами.
Дуня с Никитой опоздали на четверть часа. Гранатиков ходил возле института с пылающими ушами и растерянным лицом.
- Ну, - сказал Никита, - что грустишь, строитель? И засуху победим, только спокойней. Леха, побудь с Дунькой.
- Здорово, - сказал Леха Дунечке, - как дела, старуха?
- Хорошо, - ответила Дунечка, смутившись. Она была уже давно влюблена в Леху. Среди Никитиных друзей он казался ей самым красивым.
Никита сказал:
- Дуня, от Лехи ни на шаг - поняла?
- Поняла.
- Леха, смотри за ней.
- Давай, давай, - лениво сказал Леха, зевнув, - топайте, там профессор икру мечет.