Я кивнул и положил голову на плечо Гонерильи.
— Очевидно, прелюбодеянье в этой семье наследуется по материнской линии, дынька. А вот злость и роскошные сиськи — по отцовской.
Она меня оттолкнула, невзирая на мою мудрость.
Лир разошелся не на шутку — оря на дочерей, он весь трясся, и с каждым словом, казалось, сил у него все меньше:
— О боги! Вот старик пред вами бедный, под бременем тоски и лет несчастный! Коль это вы дочерние сердца против отца озлобили, то больше не надо издеваться надо мной, не дайте мне снести спокойно это; меня зажгите благородным гневом! Слезам, оружью женщин, не давайте позорить щек мужчины![166]
— Это не слезы твои щеки позорят, стрый, — молвил я. — Это дождь идет.
Глостер и Корнуолл отвернулись — обоим было неловко за старика. Кент придерживал короля руками за плечи, пытался увести его от непогоды. Лир отмахнулся от него и подскочил к дочерям:
— Нет, ведьмы, я отомщу обеим вам жестоко. Мир содрогнется!.. Я еще не знаю, что сделаю, но сделаю такое, что страшно станет. Думаете, плачу? Нет, не заплачу: причин для слез немало, но пусть сердце в груди на части разобьется раньше, чем я заплачу. Шут, я помешаюсь![167]
— Вестимо, стрый, хорошее начало — полдела откачало. — Я подпрыгнул и тоже попробовал обнять старика за плечи, но он локтем оттолкнул меня:
— Отмените свое распоряженье, бестии, иначе я этот дом покину. — И он направился к воротам.
— Оставьте скоморошничать. Довольно[168], — не выдержала Гонерилья. — Но вы, отец мой, стары; природа в вас достигла до предела своих границ; вести вас, править вами пора другим, мудрейшим, кто способен понять вас лучше вас самих[169].
— Я все вам отдал![170] — завизжал Лир, тряся немощной клешней перед носом Реганы.
— И сделали не худо[171] — только при этом не сильно торопились, старый вы ебила, — рявкнула та.
— Вот это она сама придумала, стрый, — вставил я, склонный во всем видеть светлую сторону.
— Нет, я скорее откажусь от крова![172] — пригрозил Лир, делая еще шажок к воротам. — Я не шучу — предпочту я быть совсем без него[173] и в обществе совы и волка сдамся на милость непогоды и нужды![174] Вот пойду сейчас и сдамся.
— Как вам угодно[175], — сказала Гонерилья.
— Увы, сэр…[176] — произнесла Регана.
— Я пошел. Прочь из замка. И никогда не вернусь. Совсем один.
— Пока, — сказала Гонерилья.
— Оревуар, — промолвила Регана на чистейшем, блядь, французском.
— Я совсем не шучу. — Старик уже практически стоял за воротами.
— Ворота на запор![177] — приказала Регана.
— Увы, стемнеет скоро; сильный ветер так и свистит; на много миль вокруг нет ни куста[178], — осторожно промолвил Глостер.
— Заприте входы, блядь. Она права[179], — не выдержала Гонерилья, и тут же сама подбежала и навалилась всем корпусом на громадную железную рукоять. Тяжелая обитая железом решетка с лязгом рухнула — острия в стремлении своем к пазам в каменных плитах едва не пронзили старого короля.
— Я ухожу, — произнес он уже через решетку. — Думаете, передумаю?
Но сестры уже скрылись от непогоды в замке. Корнуолл двинулся за ними, торопя Глостера.
— Беда. Густеет ночь[180], — сказал Глостер, глядя на своего старого товарища по ту сторону решетки. — В такую непогодь никому не поздоровится.
— Сам виноват: не пожелал покоя![181] — отрезал Корнуолл. — Скорей, милорд, уйдемте от грозы![182]
Глостер оторвал взор от решетки и затопал за Корнуоллом в замок. Под дождем остались только мы с Кентом в промокших насквозь шерстяных плащах. Кента зримо терзала судьба старика.
— Он же совсем один, Карман. Еще и полдень не пробило, а темно, как в полночь. Лир же — там, один.
— Ох язвический язь, — молвил я. Посмотрел на цепи, уходившие на крышу привратной сторожки, на брусья, торчавшие из стен, на зубцы поверх стены — защиту для лучников. Проклял затворницу и мои акробатические штудии. Не был бы обезьяной… — Я пойду с ним. Но ты должен беречь Харчка от Эдмунда. Поговори с беломойкой, у которой шибательные дойки, она поможет. Парнишка ей нравится, что б она там ни говорила.
— Схожу помогу поднять ворота, — вызвался Кент.