— Ты женщину обманул. Никогда бы не подумала, что ты способен на такое.
— А ты подумай. И вообще, — он поворачивается к ней и смотрит на нее изучающе, — откуда ты знаешь, на что я способен, да и знаешь ли ты меня вообще? Ты, кроме мужа своего и Андрюши, хоть кого-нибудь знаешь?
— А знаешь, чего мне жалко, Кричевский? А жалко мне, что здесь, кроме картошки, ничего нет. Мне жалко знать, что ты трезвый и говоришь все это на самом деле.
Бабичи забирают одеяло и уходят в дом.
Какое-то время мы молчим. Громко трещит костер. На небе полно звезд: ярких одиночных; рассыпанных в виде крошек и сверкающей пыли.
— Расскажи про того старика, — прошу я Вадика.
Он смотрит на меня как будто ждет, что сейчас я скажу что-то еще, но больше я ничего не говорю, тогда он кивает и возвращается к костру:
— Жил-был человек по имени Заррух, и было у него шестеро детей. Пятеро были девочки, а шестым родился сын. Заррух не боялся работы, и семья его жила хорошо. Ну, тогда всё и у всех было хорошо. А лучше всех было у того человека, потому что шестым у него родился сын. Он катал его на большой машине, на которой работал, и покупал ему маленькие, чтобы тот игрался. Однажды, вернувшись из долгого рейса, он решил заехать сначала домой, а потом отогнать машину на базу. Сын, увидев отца с балкона, закричал от радости. Счастливый отец помахал ему из кабины. Сын подбежал к матери, и мать сказала ему: «Беги, встречай!» Заррух видел, как сын выскочил из подъезда, и видел, как на большой скорости залетела во двор легковушка, но разве в такие минуты можно что-то сообразить? Он все равно бы ничего не успел.
Костер наш медленно гаснет, и у всего, что вокруг, появляется цвет. На черной глади озера дрожит лунная дорожка. У кромки воды — помертвевший и брошенный кем-то пучок оранжевых маков.
— Что было потом? — спрашиваю я.
— Потом был инсульт, он долго лежал в больнице, но после выписки его никто не видел. Говорят, даже вещи из дома не взял. Вот, — Вадик достал из кармана фотографию, — его дочь дала. Тридцать три года назад. Сейчас ему около восьмидесяти, а может, и все девяносто.
— Ты думаешь, он жив?
— Она говорит, что жив.
— Ты пойдешь его искать? — спрашивает Зафар.
— Да где его искать? До Саратога километров десять. Это раз. А там он или не там — никто не знает. Это два.
— А зачем обещал?
— Это я вам сказал, что обещал. А ей я сказал, что поспрашиваю. Мне просто стало скучно. Везде. И я захотел приехать сюда.
Услышав это, Зафар встает, произносит «спокойной ночи» и уходит, не оглядываясь на Вадика.
— Спокойной ночи, — говорю я Вадику.
Зафар провожает меня до двери и обещает прийти на мою выставку. «Если она будет», — говорю я ему. И он уверяет, что, конечно, будет. Если я этого захочу.
Утром мы с Бабичами идем на водопад. Они спрашивают меня, как я спала, и я говорю, что замерзла, но спала как убитая. А Бабич-жена говорит, что и она спала как убитая, потому что вчера ее убил Вадик Кричевский.
Когда мы возвращаемся, Вадик и Зафар разговаривают с таксистом. Я говорю, что поеду с ними, и сажусь в машину. Вадик зовет и Бабичей, но они отказываются и идут дальше. А Вадик держится за открытую дверь и смотрит им вслед.
В Саратоге Зафар подзывает мальчика лет десяти и спрашивает его по-таджикски про дом, который мы ищем; потом спрашивает у Вадика, почему нам нужен именно этот дом. Вадик говорит, что про него ему сказала та женщина.
Мальчик вызывается нас проводить. Зафар спрашивает, как его зовут и ходит ли он в школу. Мальчик говорит, что он Исмоил, и, конечно, он ходит в школу. Я не слышала этот язык двадцать три года, но помню эти слова, как будто только что получила свою последнюю тройку по таджикскому.
Зафар расстегивает ветровку, достает из внутреннего кармана черную металлическую ручку и дарит ему.
— Ну ты даешь, — смеется Вадик, — такими ручками подписывают бумаги. В обшитых деревом кабинетах. Такими не пишут в кишлачных школах.
— А вдруг он вырастет и будет подписывать бумаги?
— Это «Монблан»? — смеется Вадик, — я просто не разглядел.
На скамейке, прислоненной к стене дома, сидят старики: ичиги, чапаны, тюбетейки, пепельные бороды. Почти у всех прикрыты глаза, и по движению ткани видно, как глубоко и равномерно их дыхание.
Навстречу нам выходит хозяин. Зафар с полминуты говорит с ним на таджикском. Я стою напротив распахнутой двери — через нее видны тени от виноградника — и вскоре по одному нас заводят внутрь.
Двор тщательно выметен и полит, у летней кухни столпотворение молодых женщин. Пахнет жареным мясом. Вадик и Зафар уходят с хозяином вглубь сада, а я иду к женщинам и смотрю, как они готовят курутоб1.