— Иди сюда, — почти шепотом, едва поджав уголок губ.
Алек хмурится, какой бы ее идея ни была, она заранее ему не нравится. И не для того он вообще к ней зашел. Собирался разбудить — вот и все. Потому что слишком долго она спала, потому что мама не поверила в то, что она и правда может так долго спать в своей комнате, а не гулять где-то до самого утра, потом возвращаясь домой, не стоя на ногах.
И она уже почти собирается произнести пресловутое «пожалуйста», когда он все же сдвигается с мертвой точки дверного проема.
— Что-то случилось? — голос предельно ровный и спокойный, но Изабель знает, что если прямо сейчас заглянет ему в глаза, то увидит там беспокойство. Иногда ей кажется, что Алек такой ребенок. Совершенно не умеет скрывать свои эмоции. Совершенно. И от этого безосновательная, беспричинная улыбка.
— Все в порядке, Алек, — получается немного устало и на выдохе, когда он присаживается на корточки рядом. — Все в порядке.
Совершенно не понимает ее, абсолютно. А она, сгибаясь, чтобы удобнее устроиться, опирается головой о его плечо, спинкой носа практически касаясь шеи. Отчетливо чувствуя чужой-родной запах. Едкий шампунь, почему ее шампуни не пахнут так явно? Можно было бы экономить на духах.
И она уже почти слышит какую-нибудь едкую фразочку, относящуюся к Саймону, в его исполнении, но Алек молчит. Он молчит даже чаще, чем она ждет.
С Саймоном все просто, верно и понятно. С Алеком — адреналин зашкаливает и тремор в пальцах.
Может, и правда так. Но почему-то ровно в этот момент Изабель четко уверена в том, что рядом с братом спокойнее, тише. И эта мысль странная, будто за уши притянутая. Ну как с ним может быть спокойно, когда они постоянно рискуют попасться? Когда одно неверное движение, и все раскроется. Когда ревность Алека у него на лбу бегущей строкой прописана, а она сама, как бы сильно не заигрывалась в свои игры, порой слишком явно хочет прижаться к нему и содрать эту чертову рубашку, которая ей никогда не нравилась. Не может все тут быть спокойно. И уже тем более не может быть спокойнее, чем с Саймоном. Такой ей и нужен, наверное, по закону жанра: эдакий хороший соседский парень.
— У тебя точно все хорошо? — спрашивает Алек, чуть поворачивая и наклоняя голову в сторону ее лица. Как будто может поймать ее взгляд. А она знает, ей стоит только захотеть — до его губ пара сантиметров.
— Точно, — на выдохе и поднимает голову, которую словно тяжело оторвать от его плеча. И улыбается широко вдруг, почти со смехом: — Прекрати! Я и сама могу постоять за себя, если надо.
— Знаю, — как-то отстраненно.
Пауза. Она выдерживает паузу, хотя эта пауза им совсем не нужна, и без нее могут обойтись.
— Дашь мне несколько минут, чтобы накраситься и переодеться?
Непроизвольно, почти не задумываясь он целует ее в не накрашенные губы и только потом уходит. А Изабель замирает взглядом на закрывшейся двери еще на пару мгновений.
Ей бы перестать играть на два фронта, перестать создавать аляповатую конспирацию и путаться в своих ощущениях. И самое главное — перестать врать Саймону, который ничем это не заслужил. Перестать снова и снова испытывать выдержку брата, гуляя по ночам с вампиром. Ничего она не делает проще и правильнее, лишь усложняет. Усложняет и сама запутывается.
========== 12 ==========
Загнали себя. Они загнали себя в самый угол. В тупик, выхода из которого нет.
Настолько, что остается только прижаться спиной к этой стенке, вжаться в нее, где-то на подкорке сознания все еще надеясь, что она — эта жесткая, холодная стена — вдруг может испариться, исчезнуть, обернуться воздухом. И тогда они смогут сбежать, смогут спастись и снова прикинуться собой.
Прикинуться собой, не стать.
Дышит, как же ей блядски тяжело дышать. Легкие как будто щемит от каждого вздоха, Изабель лезет вперед, закрывает брата собой, смотрит матери четко в глаза. С вызовом, со злостью, а сама боится, как маленькая девочка, за руки его цепляется, едва сдерживает крики в глотке. Ей страшно встречаться взглядом с отцом. Ей страшно чувствовать его взгляд на себе. Ей бежать некуда, но она не позволит за все отвечать Алеку.
А он, кажется, умирает заживо. Чувствует запах собственного гниения.
Родители застали их в его комнате. Полуголыми. Спящими в одной кровати. Каждое слово — резким, болезненным ударом. Под дых, до одури. До черной пелены перед глазами. Он не может вдохнуть, он не может нормально вдохнуть. Лишь пытается одернуть Изабель, чтобы она не лезла на рожон.
И взгляд поднять не может. Смотрит тупым полубезумным взглядом в пол, куда-то под ноги отцу. И отсчитывает секунды до того, как от них останется пепел. Чертов пепел, как тот, что падает с кончика его сигарет. Язык прилипает к небу. А в ушах все еще звенит громкий, слишком громкий голос отца: «Одевайтесь. Я сказал: одевайтесь немедленно».
Пятнадцать минут прошло, пятнадцать. У матери уже руки не трясутся, она не хочет придушить их обоих голыми руками, они полностью одеты и стоят в ее кабинете. И Изабель дергается, будто через нее пропустили электрический ток, будто ударили собственным же кнутом, когда отец проворачивает ключ в двери. Хватается за руку Алека, ногтями больно впиваясь в предплечье. Он не реагирует. А у нее за грудиной прячется истерика, которую не выпускают лишь титанические усилия. Она рискует захлебнуться в этой истерике. В истерике и в криках на мать, что та не может так поступать с собственным сыном, что та убивает его, неужели не видит?
Не смеет и рта раскрыть.
Молча принимает звонкую пощечину, чуть носом шмыгает, когда мать пальцами впивается в скулы и заставляет смотреть себе в глаза. Изабель лишь чувствует, как ее рука беспомощно соскальзывает с руки брата, цепляясь за рукав.
— Это моя вина, — скулит она. Скулит. Как вшивая собака. Изабель Лайтвуд так не разговаривает, Изабель Лайтвуд так не умеет просто. — Не трогай его. Не смей обвинять его. Я сама отвечаю за то, в чьей кровати засыпаю, я сама решаю…
Мариза встряхивает дочь, и это именно Роберт, кто оттаскивает ее от нее. И Изабель вдруг резко ныряет в стыд с головой, когда встречается взглядом с отцом. Его принцесса оказалась проституткой. Проституткой, соблазнившей собственного брата. Грязной шлюхой, наплевавшей на все правила. Потаскухой, что не заслуживает ангельской крови. Суккуб. Мерзкая и отвратительная тварь. И Изабель отступает, смотрит в пол и отступает. Отец никогда в ней не разочаровывался, она всегда была его маленьким чудом. Идеальной и замечательной. Презрение. Все это сменилось презрением. Алек наконец приходит в себя, а она теряется, исчезает, затухает. Неживая живая. И больше не касается его, глохнет, слепнет, начинает подгибать колени неосознанно и оседать.
Не ощущает, когда ее, будто куклу, он поддерживает и толкает в сторону дивана, усаживая. В вакууме, она в чертовом вакууме. Их проклянут, вышлют, лишат рун и памяти. Они мертвы. Хуже, чем мертвы.
— Это все…
— Заткнись! — практически взвизгивает Мариза. — Ты не смеешь. Я дала тебе все — буквально все! — а ты трахаешь собственную… Ангел, как же мне противно. Я хочу, чтобы вас обоих никогда не существовало. Чтобы вы оба были мертвы. Чтобы…
Истерика все же накрывает. Не Изабель, Маризу. И Роберт как-то механически гладит жену по спине, не сводя взгляда с сына. Он готов вцепиться его в глотку. Вцепиться в глотку и вытащить гортань, вырвать. Ровно до этого момента и тени ненависти не проскальзывало в нем.
— Тебя спасает лишь то, что ты мой сын, — сквозь зубы, едва не прожигая взглядом насквозь. Таким Роберта не то, что видеть, представить — и то трудно.
Вся сцена превращается в немую, замороженную, тупую.
Мертвые.
В миг они все мертвые.
И имя Лайтвудов больше ничего не стоит. Цена ему — пепел сигарет сына, запах перегара дочери, вкус измен отца и железо беспринципности матери.